Идеи о справедливости: шариат и культурные изменения в русском Туркестане

Подходя к завершению книги и размышляя о собранных в ней историях, я осознаю, что концепция мусульманскости и вытекающие из нее следствия также порождают определенные проблемы. Что произойдет, если применить абашинский синтез к материалам царских архивов, которые легли в основу данной книги? Следует ли мне прийти к выводу, что, согласно изложенным мною здесь историям, жители Средней Азии, будучи потребителями колониальных механизмов правосудия, все же сохранили своего рода мусульманскую сущность, «мусульманскость»? Означает ли это, что среднеазиатские мусульмане, подавая прошение русским властям, маскировали свою мусульманскость и лишь имитировали повиновение эпистемическим законам империи? Нет, это не так: изученный мною материал приводит к совершенно противоположному заключению. Само мышление в категориях «мусульманскости», «царскости» и «советскости» отсылает к государственной категоризации, применявшейся в Российской империи и позже в СССР для концептуализации культурных различий и легитимации сосуществования множественных юрисдикций. Жители Средней Азии сами не пользовались такими категориями, когда обращались в суды, чтобы отстоять свои права и выразить собственное понимание морали. Им не требовалось обращаться к своей «мусульманскости», чтобы противопоставить ее «царскости» российской бюрократии. Зачем разбирать на части то, что существовало в неделимом виде, неотъемлемо от опыта каждого отдельного правового актора? Задача, поставленная перед этой книгой, – отобразить тотальный характер опыта жителей Средней Азии, оказавшихся в колониальном юридическом поле. При этом система значений, отраженная в их опыте, не представляет собой монолит с единой логикой, но является фрагментарной, противоречивой и неоднозначной. Несмотря на то что в основу такой системы легла идея культурных различий, среднеазиатские мусульмане не воспринимали свое поведение, законы и окружающий нравственный мир сквозь призму подобных эпистемологических противопоставлений.

Перефразируя Фуко, можно ли одновременно быть подданным государства – производителя дискурса о различиях – и игнорировать словарь данного дискурса, как, по моему утверждению, и поступали жители Средней Азии при российском правлении? Данный вопрос адресован экспертам, которые изучают историческое восприятие. Каждый раз, когда жители Средней Азии обращались в соответствующие инстанции за разрешением споров и писали прошения русским властям (или кто-то писал прошения по их поручению), они не задумывались о том факте, что, будучи мусульманами, просят помощи у неверных. По всей вероятности, они сознавали, что именно так следует поступать для достижения определенных целей. Многие судебные дела, описанные в данной книге, иллюстрируют целеустремленность, с которой мусульмане в судебном порядке выступали против решений таких авторитетных исламских деятелей, как казии и мутаваллии вакфов, с целью ограничить их активность или вовсе устранить их влияние. В источниках практически не встречается указаний на то, что правовые акторы чувствовали себя обязанными сохранять свою «мусульманскость» при взаимодействии с русскими чиновниками, которые выслушивали их истории. Слишком много дел инициировали среднеазиатские мусульмане, чтобы предполагать, что главной причиной их обращений в суд была защита ислама и культурного репертуара, который мы можем называть «мусульманскостью». Речь идет, в частности, о жалобах, поданных по злому умыслу. В конце концов, за множеством местных жителей всегда стоял не просто мусульманин, а конкретный Кабылбобо или Мулла Рустам, который и подавал жалобу колониальной администрации.