Идем на восток! Как росла Россия

Что уж говорить о пастве, она вообще ни в чем не сомневалась. А если кто сомневался, то уж очень вкусный плов раздавал ишан, да и должности в грядущем ханстве сулил щедро. Опять же, от султана грамотка – это вам не видения, она вот, ее пощупать можно. И так года два, не меньше. Позже в доме ишана нашли не только черновики «чакру-хат» (воззваний), но и груды писем, подписанных самыми разными людьми, вплоть до некоторых волостных старшин, помогавших агитаторам. Короче говоря, перефразируя Шукшина, народ по всей долине был для разврата готов.

Божией милостью

Кстати, о народе. Как видно из документов о конфискации имущества осужденных, 48 % имели «малое движимое имущество» (то есть чашка, плошка, кое-какая одежонка плюс кетмень), 30 % не имели вообще ничего, даже обуви, 12 % владели кой-каким скотом, в основном ишаками, 10 % – небольшие участки земли. В целом, люмпены и поденщики (из 208 сосланных в Сибирь только три «знающих мастерство» – сапожник, штукатур и портной). Ну и, как водится, сколько-то все тех же «бывших» – нищенствующих «баши» бывших ханских войск всех рангов. Эти заранее знали, кто где будет шефом стражи, кто губернатором, а кто генералом. Такой вот «национально-освободительный» контингент. Неудивительно, что отказывающимся «отдать посыльным зякат (духовный налог) за 15 лет, который они греховно не платили, на дело газавата» (такие письма с середины февраля подбрасывали в Коканде богатым людям от имени ишана), приходилось горько жалеть.

Рэкет, конечно, а что поделаешь? – а в марте-апреле 1898 года у тех, что готов был подать пример, выступив с оружием в руках, начали брать подписку – «клятву верности» – причем волостные аксакалы, ученики ишана, обязаны были скреплять ее своими печатями. «Во-первых, – гласила присяга, – для Бога и Пророка, мы должны быть победителями в священной войне, и во-вторых, пожертвовать жизнью в священной войне. Если по наущению шайтана, из себялюбия или из опасения за свою жизнь мы, оробев, откажемся от исполнения обета, да будем мы достойны ада, да почернеют в обоих мирах наши лица, да будем в день страшного суда посрамлены и опозорены». Правда, долго не могли определить срок: то говорили, что «нужно только подождать, пока поправятся лошади», то «когда созреет ячмень», а то и «как только число готовых одолеть неверных достигнет тысячи».

Но, по-любому, люди нервничали. Они «устали ждать». И святому человеку приходилось спешить. Тем паче шило в мешке никто не собирался прятать: о джихаде, подробно объясняя, где и когда собираться, вещал с мимбара сам Мадали, о том же шушукались на базарах, в чайханах и гашишнях. И не только в Андижане, но и в Оше, и в Маргелане, где «дремали», ожидая сигнала, достаточно сильные ячейки. «Район, знавший о волнениях, значительно обширнее, чем можно заключить из данных судебного разбирательства», – докладывало позже военное руководство в Ташкент. Но именно позже. До того же власти не обращали внимания на тревожные намеки. Вплоть до четких доносов. Только в Оше некий подполковник Зайцев отнесся к делу более серьезно, и несколько ключевых фигур подполья попали под арест, после чего дукчи-ишан, опасаясь новых утечек, решил, что медлить более нельзя, – и если в Андижане получится, займется вся долина и киргизские предгорья.

Основания для таких надежд имели место. «Чуток иначе, – писал позже командующий войсками Туркестанского военного округа, – событие стоило бы несравненно более крови, жертв и труда для его успокоения». А план был прост. Как показывал сам ишан, «напасть на войска и захватить город, а уж потом взяться за дома неверных, но истреблять, не причиняя лишней боли, а если кто обратится и покажет искренность, истребляя иных неверных, так такого велел я считать братом». Затем, по его мнению, все – естественно, с помощью Аллаха, а ее гарантировало специальное знамение, полученное им 11 мая, – пошло бы само собой. В успехе дела на первом, важнейшем этапе – захвате летнего гарнизонного лагеря – святой не сомневался: его «мюрид», некий Рустамбек Сатибалдыбекоз, держал лавочку в черте лагеря и дружил с солдатами. Иными словами, знал все. О распорядке, о привычках, а главное, о том, что в мирное время боевые патроны в лагеря не выдаются.

Дорогой длинной да ночкой лунною…

И вот поздно вечером 16 мая 1898 года по всему поселку Таджик (часть Минг-тепе) раздались крики «К оружию! К оружию! Бей неверных!», и 200 всадников двумя отрядами под зелеными знаменами выступили на Андижан. Еще один маленький отряд поскакал отдельно, резать телеграфные провода, и справился на славу: власти о событиях узнали куда позже, чем следовало бы. Понемногу ядро обрастало мясом: из кишлаков, лежащих по пути, к ишану бежали добровольцы, кто с кинжалом, кто с саблей, а кто и просто с мотыгой или дубиной. Ружей было мало, револьверов вообще не более пяти-шести – один, естественно, у ишана, – но народу было много: к предместьям подошла уже толпа тысячи в две, из них половина конных.