Идентичность и цикл жизни

Дедушка пациента с компульсивным расстройством был деловым человеком, построившим дом в даунтауне одного из крупнейших городов Восточного побережья. В его завещании было указано, что дом должен оставаться в собственности семьи и быть семейным прибежищем, даже если вокруг него, как грибы, вырастут небоскребы. Со временем дом превратился в мрачный символ семейного консерватизма, сообщающий миру о том, что его обитатели не желают ни переезжать, ни продавать дом, ни расширяться, ни расти ввысь. В современном мире путешествия ими приветствуются лишь в том случае, если сопровождаются домашними удобствами и пролегают по накатанным дорожкам между собственным домом в городе и его продолжениями в виде клуба, летней усадьбы, частной школы, Гарварда и т. п. Над камином висит дедушкина фотография, тусклая лампочка придает румянец его щекам и подчеркивает внушительное и довольное выражение лица. Его индивидуалистская манера вести бизнес, его почти первобытная власть, которую он имел над своими детьми, родственникам хорошо известны, но не оспариваются; с другой стороны, эти качества сторицей компенсируются чуткостью, уважением, тщательностью и изобретательностью в бизнесе. Его внуки понимают, что собственную идентичность они могут обрести, порвав с домом и, так сказать, погрузившись в бешеный поток, окружающий их извне. Некоторые все же делают это, однако не преминув захватить с собой образ дома как усвоенную, интернализированную модель, свое фундаментальное эго-пространство, что определило развитие у них механизма защиты, связанного с гордым и болезненным разрывом, а также симптомов одержимости и сексуальной анестезии. Их психоанализ занял довольно много времени, отчасти потому, что стены кабинета аналитика превратились для них в новый «дом»; молчаливое наблюдение аналитика, его теоретические методы оказались ремейком ритуальной изоляции их дома. Дальнейшее сопротивление выразилось в форме фантазий и ассоциаций. Расслабляющий эффект вежливого «позитивного» переноса со стороны пациента закончился, как только безмолвие аналитика стало напоминать ему замкнутость отца, а не строгость деда. Образ отца (а с ним и перенос) оказался разделенным; в этот момент образ слабого и мягкого отца уже был изолирован от эдипова образа отца, который слился с образом властного деда. При анализе этого двойного образа возникли фантазии, которые выявили превалирующую власть образа деда над реальной эго-идентичностью пациента. Эти фантазии выдали ощущения жестокости, властности, строгого превосходства, которые, очевидно, зажатым людям не позволяют вступать в экономическое соревнование, за исключением тех условий, когда им предварительно уже дарованы некие привилегии. Такие люди [как дед пациента], когда-то принадлежавшие к высоким слоям общества, попадали туда из самых низов, откуда было невозможно прорваться в мир свободной конкуренции, если только ты не обладаешь достаточной силой и волей, чтобы построить все с нуля. Пациенты, в которых этого нет, сопротивляются собственному исцелению, поскольку оно подразумевает изменения в эго-идентичности, ресинтез эго в условиях изменившейся экономической ситуации.

Единственный способ прорваться через эту глубокую отстраненность – обратить внимание на воспоминания, которые покажут (и это пациент знал, будучи ребенком), что дедушка на самом деле был простым человеком, который завоевал свое место под солнцем не первобытной силой характера, а потому, что сама история благоприятствовала его способностям.

Если говорить о праотцах Запада, то я бы сослался на ранее описанный случай (Erikson, 1945, p.349). Представьте себе мальчика, чьи дедушка и бабушка оказались в одном из западных штатов, где люди традиционно поддерживают друг друга. Дед, сильный волевой человек, не боится браться за новую, технически сложную работу, свободно путешествуя по широко раскинувшимся западным территориям. Выполнив задачу, он передает ее другим и отправляется дальше. Жена видит его от случая к случаю, каждый из которых сопровождается появлением очередного ребенка. Согласно типичной семейной модели, его сыновья не могут за ним угнаться, оседают где-то на обочине его дорог и живут как уважаемые граждане. Если попытаться кратко сформулировать, чем является перемена в их образе жизни, то от модели «убираемся отсюда куда глаза глядят» они переходят к лозунгу «мы остаемся – пусть убираются прочь другие». Только его дочь (мать пациента) по-прежнему идентифицировала себя с ним. Однако такая идентификация не позволила ей выйти замуж за человека, равного отцу по силе духа. Она вышла за слабого мужчину, и семья нашла постоянное место жительства. Своего сына она растила богобоязненным и трудолюбивым. Временами он испытывал беспокойство и не мог долго оставаться на одном месте, иногда впадал в депрессию. Однако то, что в определенный период являлось юношеским задором, впоследствии могло вылиться у вполне благополучного жителя Запада в склонность к алкоголю.