Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

Делался вывод: «Факты идейных срывов… говорят сами за себя. Они свидетельствуют о том, что, несмотря на большой срок, прошедший после решений ЦК ВКП (б) по идеологическим вопросам, Институт истории до сих пор не взялся по-настоящему за выполнение задач, стоящих перед советской исторической наукой…»[601]. Кротов требовал развернуть критику и самокритику в институте. По его мнению, «в институте укоренилась гнилая традиция раболепия перед учеными “авторитетами”, хотя бы и они и плохо владели марксистско-ленинским методом»[602]. Фактически это означало необходимость проведения череды специальных мероприятий, нацеленных на разгром носителей ошибок.

Дополнением к этой статье стала публикация Д. Эрдэ, обвиняющего Институт и всю академию в отсутствии интереса к советской истории. Особенно досталось сектору истории советского общества и персонально И. И. Минцу, которых обвинили в бездеятельности. «Несомненно, что в институте до сих пор недооценивается значение истории советской эпохи»[603].

Сразу же после появления статьи «Примиренчество и самоуспокоенность», уже на следующий день, 10 сентября, прошло заседание партбюро Института истории. Его открыл секретарь Мочалов, заявивший, что необходимо собрать специальное собрание Ученого совета, но предварительно важно обменяться мнениями на партбюро. Критика была признана совершенно правильной. Ключевым вопросом для Мочалова стала история с книгой Веселовского: «Непонятно, почему акад. Греков, который в своих ценных исследованиях стоит на марксистских позициях, проявил либерализм, дав разрешение на выпуск книги Веселовского»[604].

Другой партийный активист, П. К. Алефиренко[605], прямо связала ситуацию на «биологическом» и «историческом» фронтах. Она обвинила в ошибках, связанных с публикацией книги Веселовского, Черепнина, которому «передоверили» написать предисловие к книге, а оно оказалось «примиренческим»[606]. Коснулась она и раздела «Культура», подготовленного для многотомника «Истории СССР»: «Статьи Кафенгауза и Дмитриева написаны с буржуазной точки зрения, в них смазаны вопросы классовой борьбы, сильно влияние буржуазной культуры и преклонение перед Западом»[607].

Застенкер подчеркнул, что секторам нужно не торопиться с изданием работ, а тщательно их проверять. При этом «партгруппа каждого сектора обязана внимательно просмотреть продукцию сектора, а партбюро должно контролировать подготовленные к печати работы»[608].

Заместитель директора Шунков призвал «внимательно» проверить работы «Андреева, Фейгиной, Косминского, Нотовича, Тихомирова и др., которые допускали ошибки в своих трудах»[609]. Посетовал он и на то, что сотрудники института мало занимаются проблемами историографии, специалистов в этой области практически нет.

Резким являлось выступление Пашуто[610]. Он требовал освободить институт от проводников враждебной идеологии. Особенно нельзя доверять, по его мнению, старым ученым, а молодые кадры надо держать от них подальше[611]. Именно заключительная речь Пашуто наглядно показала накал страстей, готовность части идейных сотрудников рьяно выполнять установки.

О неблагополучии в общественных науках в целом и в истории в частности писалось и на самом высоком уровне. Об этом свидетельствует письмо Г. Ф. Александрова на имя Г. М. Маленкова от 5 октября 1948 г. В нем утверждалось: «В Академии Наук СССР сложилась крайне ненормальное и даже тревожное положение с руководством общественными науками, гуманитарными институтами Академии»[612]. И далее: «Повседневное руководство институтами, в которых ведется исследовательская работа по обществоведению, фактически находится в руках людей, которых нельзя назвать марксистами, — Деборина и Волгина»[613]. Напомним, что обвинение в «немарксичности» было брошено в сторону двух ветеранов партии и крупнейших историков и теоретиков марксизма. Очевидно, что новая кампания должна была стать поводом для перетряски руководящих кадров исторической науки. Особенно много критики обрушилось на академика-секретаря Отделения истории и философии В. П. Волгина. По мнению Г. Ф. Александрова, «академик Волгин человек весьма пожилого возраста, мало работоспособный и не интересующийся жизнью в партии и в стране, по своим воззрениям он весьма далек от современного уровня, достигнутого марксистско-ленинской наукой, и антикварен»[614]. Совершенно очевидно, что на место Волгина метил сам Александров[615].

2. «Труды по новой и новейшей истории»