Идет ли богатство немногих на пользу всем прочим?

Например, средневековые крестьяне, по большому счету, мирились с вопиющим различием между условиями их собственного существования и условиями, в которых жили их господа, и не возражали против выполнения общепринятых повинностей, какими бы обременительными или бесполезными они ни были на тот момент, — но любое, даже крохотное повышение господских требований или уровня угнетения могло послужить сигналом к крестьянскому восстанию в защиту «традиционных прав», ради восстановления попранного статус-кво. Также и современные рабочие, состоящие в профсоюзе, могут объявить на своем заводе забастовку в том случае, если рабочие на другом заводе, имеющие ту же профессию и ту же квалификацию, получают прибавку к зарплате, а им самим в этой прибавке отказывают — или же когда зарплата рабочих, которых они считают находящимися ниже себя в иерархии навыков, достигает уровня их собственных заработков: в обоих случаях «несправедливость», которая возмущает их и против которой они борются, представляет собой неблагоприятное изменение в иерархии статусов, которую они привыкли считать «нормальной» или «естественной», то есть речь идет об относительных лишениях.

Таким образом, ощущение «несправедливости», требующее активного сопротивления, порождается сравнением, будь то сравнение нынешнего незавидного положения с прежними условиями, успевшими закрепиться в восприятии как «нормальные», или сравнение своей позиции с позицией тех, кому «от природы» положен такой же или более низкий статус. Обычно для большинства людей «несправедливость» означает неблагоприятное отступление от «естественного» (читай: привычного) состояния дел. Это «естественное» состояние нельзя назвать ни справедливым, ни несправедливым; оно попросту является «обычным», таким, «как все было всегда», и обязано быть впредь — и точка. В конечном счете сопротивление отходу от «естественного» состояния означает защиту привычного порядка вещей.

По крайней мере, так обстояло дело в случаях, изученных Муром-младшим и исследователями феномена «относительных лишений». Все меняется, и в наши дни «естественными» точками отсчета для сравнения с текущей ситуацией не всегда становятся «такие же, как мы, люди» либо наш прежний статус и уровень жизни. Все разновидности жизни — как «высокие», так и «низкие» — выставлены напоказ; каждый может их видеть, и потому они кажутся доступными (при всей обманчивости этой заманчивой доступности) для каждого из нас — или, в крайнем случае, «предлагаются» каждому из нас. Любая разновидность жизни, какой бы отдаленной во времени и пространстве и какой бы экзотической она ни была, в принципе может быть выбрана в качестве ориентира для сравнения с нашей жизнью и в качестве критерия для ее оценки. Вдобавок к этому у документалистики, документальных драм, светской хроники и рекламы вошло в обычай не делать разницы между получателями своих посланий, рассылаемых наугад в поисках посадочных площадок и уязвимых мишеней; если не в теории, то как минимум на практике этот обычай разделяется и идеей о правах человека, упрямо отказывающейся замечать, не говоря уже о том, чтобы признавать или одобрять, статусные различия между их предполагаемыми и перспективными носителями. В силу всего этого поиск и выявление «несправедливых» видов неравенства на практике оказались «дерегулированными» и в значительной степени «индивидуализированными» в том смысле, что они отданы на откуп субъективным суждениям.