Иди ко Мне!

Конечно, увидела. Сейчас этой грязи везде полно. Но во времена торжествующего бесчестия особенно дороги встречи с людьми чести, а такими были дедушка Хабибулло, Аброл и Баджи.

Жизнь переменчива, и жить применительно к подлости всё же опасно, ибо первыми жертвами очередных «перестроек» становятся прежде всего временщики. Это они, говоря словами апостола, «безводные облака, носимые ветром» и «волны, пенящиеся срамотами своими» (Иуд. 1, 12—13). Рано или поздно, но пена исчезает, и тогда люди снова удивляются, оглядываясь в прошлое: кому мы верили и чему поклонялись?

К счастью, история любого народа всегда шире сиюминутных политических дрязг. А для меня история узбекского народа началась с моей мамы. Вот мы приехали с ней к папе в Ташкент и стоим на привокзальной площади, ожидая машину. Ещё очень рано, едва светает, а площадь уже запружена повозками, запряжёнными осликами и лошадьми. Повозок много, но прибывают всё новые.

— Что происходит? — спрашивает мама.

— Сирот встречают, — объясняют ей.

А потом приходит поезд с сиротами из блокадного Ленинграда, и узбеки прямо у вагонов разбирают их по домам. Несут на руках истощённых детей, плачут, целуют и утешают их. А мама достаёт из баула хлеб и торопливо несёт его детям.

Когда-то в центре Ташкента стоял памятник семье Шамахмудовых, усыновившей в годы войны пятнадцать осиротевших российских детей. Когда весной 2008 года памятник снесли (позже его установили на окраине Ташкента), среднеазиатский Интернет взорвался посланиями молодёжи: «Пацаны, мы братья — русские, узбеки, таджики, все!» И долго ещё бушевал Интернет посланиями на сленге и иных языках: «Пацаны, дустлик!», «Братья, дустлик!»

В Ташкенте и доныне стоят дома с выложенными по кирпичу названиями российских городов, например, Новокузнецк или Нижний Тагил. Это дар России Ташкенту, разрушенному землетрясением 1966 года. Помню, как в цехах московских заводов и фабрик стояли тогда картонные коробки с надписью «Ташкент». И никто не проходил мимо, не внеся своей лепты в помощь пострадавшим. Коробки наполнялись быстро.

А вот ещё одно, правда, смутное воспоминание детства. В Ташкенте за Боткинским кладбищем было обширное селение каких-то странных нищих, ночевавших в убогих сараюшках и шалашах. У нас это место называли Шанхай. Взрослые запрещали детям приближаться к Шанхаю, говоря, что там живут опасные люди, и за общение с ними могут арестовать. Только из истории нашей Церкви мне стало известно — Шанхай был селением исповедников земли Российской. Их было более трёх тысяч — священников и монашествующих, обречённых на голод и лишения ссылки за верность Господу нашему Иисусу Христу. Но к православным ежедневно приходили мусульмане и приносили им лекарства и еду. Вот только один факт из истории гонений: когда последнюю настоятельницу Ташкентского Свято-Никольского монастыря монахиню Лидию (Нашрнову) приговорили к расстрелу, её спас от расстрела и спрятал у себя мусульманин Джура.

Не знаю, как сейчас, но свидетельствую о прошлом: узбеки всегда уважали «людей Книги», как называют здесь христиан. Это не случайно. Уже в III веке, когда Русь ещё поклонялась идолам, в Туркестане были общины христиан. Предание утверждает, что здесь проповедовал апостол Фома, когда шёл через Азию в Индию. А в пору расцвета халифата христиане занимали видное положение при дворе и были визирями, советниками и личными врачами халифа. История не знает сослагательного наклонения, но некоторые востоковеды полагают, что быть бы Туркестану православным краем, если бы не ересь несториан, превративших Православие в злобную карикатуру на него. Нес- ториане крайне жестоко преследовали иноверцев, и это породило не менее жёсткий отпор.

Таковы актуальные и поныне уроки истории: там, где отсутствует истинная любовь к Богу и к людям, торжествует земная злоба. И тогда снова плывёт по реке детская люлька, и краснеют от крови воды реки.

* * *