Иди ко Мне!

Словом, я считала байки про верёвку местным фольклором, пока этнограф с Украины не пояснил: рассказы про верёвку — историческая правда, и при насильственном обращении украинцев в унию был действительно массовый исход. Обращали же в унию так. Спускали на верёвке в колодец младенца и ставили родителям условие: или они принимают унию, или ребёнка утопят. Украинцы в вере народ горячий и готовы были за Православие насмерть стоять. Но одно дело — самому принять мученический венец, и совсем другое дело — мученичество ребёнка. Вот тогда и побежали украинцы в Сибирь. Здесь они забыли родной язык, позабыв потом веру отцов, и запомнили только верёвку, на которой вешали детей.

А мне вспоминается, как умирал мой папа, и даже перед смертью, приникнув к транзистору, слушал новости с Украины. Ни кровиночки уже в лице, а всё печалится о своей милой родине:

— У нас на Украине опять плохо.

— Да, — говорю, — вот опять униаты...

— Детский подход! — перебивает папа, кадровый военный и подполковник в отставке, по-своему чётко понимавший расстановку сил. — Униаты, демократы, аты-баты — это всего лишь камуфляж для агрессии, а люди с родины опять побегут.

С Украины тогда действительно бежало немало народа. Уезжали на заработки в Россию или семьями переселялись сюда.

Помню, как приехал в Оптину автобус паломников с Украины во главе с протоиереем Александром. Из какой они были епархии, не знаю. Но запомнилась проповедь отца Александра, в которой он рассказывал о том, что замалчивалось в газетах:

Нас убивают за православную веру, внедряя унию, и мы приехали сюда укрепиться, чтобы принять, если надо, мученичество за Христа.

В соборе стояла звенящая тишина, а батюшка рассказывал, как захватывают православные храмы. К церкви подъезжают автобусы с пьяными автоматчиками, и те врываются в храм, круша прикладами рёбра священнику с прихожанами. Алтарь они обязательно оскверняют, справляя здесь нужду или загасив сигареты о престол. Семинарию же, рассказывал батюшка, громили так — хватали за руки, за ноги семинаристов и, раскачав, выбрасывали со второго этажа спинами об асфальт.

А потом начался штурм епархиального дома. Молодого священника, преградившего вход к владыке, выволокли во двор и забили насмерть. Как же отчаянно кричала мать священника, пытаясь прикрыть сына своим телом!

— Мы позвонили в милицию, умоляя предотвратить убийство, — рассказывал отец Александр. — А из милиции с хохотом отвечают: «Вот когда убьют, приедем полюбоваться на труп».

Не желая напрасных жертв, владыка хотел выйти к погромщикам. Но верующие стеной преградили дорогу:

— Владыко, убьют пастыря — рассеются овцы.

Забаррикадировавшись в комнате верхнего этажа, они молились вместе с владыкой. Автоматчики уже крушили прикладами дверь, когда одна женщина сказала:

— Владыко, у меня есть молитва преподобному Амвросию Оптинскому. Благословите читать.

Они опустились на колени, умоляя о помощи преподобного Амвросия. И вдруг удивились — за дверью была тишина. Они выглянули в окно и увидели, как автоматчики, будто гонимые страхом, в панике бегут к автобусу. Один споткнулся, рассыпав доллары. А приглядевшись, они увидели, как и другие на бегу рассовывают доллары по карманам.

— Вот почему, — закончил свою проповедь отец Александр, — мы приехали к мощам преподобного Амвросия Оптинского, заступника и защитника православных христиан.

После проповеди ко мне подошла одна из прихожанок отца Александра. Подала свёрток с рушником и варежками и сказала по-украински певуче:

— Прими, будь ласка, на помин души.

— А кого поминать?

— Да меня — Марию.

— Как тебя? Ты ведь живая.

— Да убивают же нас за Христа. Вдруг всех забьют, а ты помянешь.

Шёл 1992 год. Готовилась к смерти украинка Мария, и по-сибирски спокойно умирал в больнице мой папа. Перед смертью он надел на себя православный крест и сказал, улыбнувшись по-детски:

— Вот освятился верой отцов.

После смерти папы я машинально продолжала выполнять данное им поручение — вырезать для него из газет материалы об Украине. Как же горько мне было от этих вырезок, где превозносилась уния — от века «истинная», «исконная» вера украинцев. Что ни издание, то многоголосый, хорошо оплаченный крик: «Свободу униатам!» А про верёвку забыли... Почему мы всё забываем?

Грузинский тост (быль)

Это было в те времена, когда по радио часто передавали жизнерадостную песню «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз». Потом Советского Союза не стало, и песня сделалась гимном бомжей. И всё-таки снова вернусь в те годы, когда мы искренне верили, что «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь», и надо крепить эту сплочённость, потому что все люди — братья.