Иди ко Мне!

— Послушай, Катюша, про моего брата. Работал он раньше в рыболовецкой артели. И был у рыбаков обычай — первый улов посвящали Богу и везли потом рыбу в монастырь и в детдом. И был тот первый улов, как при море Тивериадском, когда лишь чудом не порвались сети от множества рыб. Встречаем, бывало, рыбаков на берегу, а они ещё издали кричат от радости: «Божий улов! Божий улов!» Всю путину рыбка хорошо ловилась. А потом купил их рыболовецкое хозяйство какой-то богатей и сказал рыбакам: «Я не позволю раздавать рыбу на дармовщину. Наша цель — получить прибыль. И при чём тут Бог и Божий улов?» А без Бога рыбка перестала ловиться. Прогорел богатей, и разбежалась артель. Я понятно говорю, Катя?

— Куда уж понятней! — насмешничает Катя. — Дай Богу взятку, чтоб получить капитал!

— А я ещё понятней скажу, — невозмутимо продолжает Марина. — Живём мы, действительно, при море Тивериадском, но по воле Божией жить не хотим, батюшку не слушаемся и лишь добиваемся своего. И выходит у нас, Катя, как у тех рыбаков, что всю ночь ловили рыбу, устали, измучились, и не поймали они ничего. Тут хоть лоб расшиби, а ничего не получится, если нет воли Божией на то. Ты поняла меня, Катенька, а?

Катя отворачивается, и всем понятно, о чём речь. Катя не монашеского устроения, но вообразила себя однажды монахиней и с тех пор бьётся как рыба об лёд. Обличает всех, ссорится и живёт на деньги родителей, ставя себя превыше мира сего. Но на Катю не обижаются, понимая, что несчастна она. А ещё вспоминается история одного невесёлого геолога. Он два года поступал в геологический институт, чтобы, окончив его, понять, что перепутал геологию с туризмом. И сколько таких путаников на земле! По словам одного американского учёного, человечество лишь на пять процентов живёт реальностью, а на девяносто пять процентов — иллюзиями. Рано или поздно иллюзии рушатся, и несчастье — удел мечтателей, построивших свой дом на песке.

Но сегодня на нашем море Тивериадском праздник. Как в раю побывали, насладившись красотой и дивясь изобилию Божьего урожая. Уходить из леса совсем не хочется, но Валентина уже прилаживает на спину пестерь со словами:

— Отдохнули, и хватит. Пора, сёстры, в путь.

Великопостные пирожные

Это был первый Великий пост в моей жизни. Всё было ещё в новинку, и всё переживалось бурно. Долгие монастырские службы переполняли душу радостью, зато простая великопостная пища была для меня сущим наказанием. Иду однажды в трапезную монастыря и думаю с отвращением: «Опять эти каши, каши!» А я их с детства не выношу.

Задумалась я о ненавистных кашах и не заметила, как откуда-то сбоку подошёл архимандрит Иоанн (Крестьянкин) и говорит:

— А у меня слюнные железы, вероятно, так устроены, что я чёрный хлеб ем, как пирожные.

Благословил меня архимандрит и помолился, возложив руки на мою голову, забитую помыслами о кашах. Такой была моя первая встреча с великим старцем. Но с той поры и поныне я искренне каюсь Великим постом:

— Батюшка, я же не пощусь, а пирую. До чего всё вкусно!

«Молились бы вы святителю Спиридону Тримифунтскому»

Сейчас уже самой не верится: неужто было такое время, когда можно было подолгу сидеть «при ногу» старца, внимая богомудрым словам архимандрита Иоанна (Крестьянкина)? Правда, случалось это нечасто — старца всячески «оберегали» от посетителей. И картина обычно была такая — батюшка выходит из храма, а множество паломников, приехавших в монастырь на совет к старцу, бросаются к нему.

— Батюшка, — кричит через толпу какая-то женщина, — сын пропал месяц назад. Может, жив или убили его?

Старец оборачивается к плачущей женщине, но поговорить им не дают. Какие-то люди (охранники, что ли?) отпихивают женщину от старца, а его самого быстро-быстро ведут через толпу, профессионально подхватив под руки. Только женщина не унимается, бежит за старцем и кричит, захлебываясь слезами:

Батюшка, родненький! Сын единственный! Матерь Божия, спаси, помоги!

И тут батюшка как-то выворачивается из рук охранников и благословляет женщину, утешая её:

— Жив ваш сын и скоро вернётся!

Вот так и общались со старцем — на ходу, на бегу, чаще письменно, передавая свои вопросы через келейницу Татьяну Сергеевну и через неё же получая ответ. А сын той женщины уже наутро приехал домой.

Но всё же бывали и на нашей улице праздники, когда батюшка подолгу и подробно беседовал с людьми. Вот почему ярко помнится осень 1988 года в Псково-Печерском монастыре. Тепло, небо синее, а клёны светятся таким золотым сиянием, будто это не кроны, а нимбы над храмами. Монастырское начальство вызвали в Москву, и архимандрит Иоанн (Крестьянкин) говорит, выйдя из храма:

— Ну вот, начальство от нас уехало. Остались только мы, чёрные головешки.

Батюшку, как всегда, окружает народ, и короткая дорога до кельи превращается в двухчасовую беседу. Кто-то приносит батюшке стул, мы рассаживаемся у его ног на траве. И вопросы идут за вопросами:

— Батюшка, что такое перестройка?

— Перестройка? Перепалка-перестрелка.