Иди на голос (СИ)

С того памятного вечера так и повелось, что после вечерней еды, покончив со всеми хлопотами, Бродяжка садился у костра и доставал свирель и лютню. Солдаты стягивались к костру, как мошкара на огонь — подолгу сидели и слушали, а то даже и подпевали. Для них Бродяжка выбирал песни попроще, повеселее — деревенские и ярмарочные, с простым мотивом. Однажды сыграл даже кабацкую — видно, из тех, которые пел по тавернам, собирая на хлеб:

— Во кабацком сидя чине,

Мы не мыслим о кручине,

А печемся лишь о черни,

Чей приют у нас в таверне.

Что за жизнь в кабацкой келье,

Где на грош идет веселье?

Если спросите об этом,

Удостою вас ответом.

Здесь играют, выпивают,

Здесь и песню запевают;

А за кости кто присядет —

Тот не всяк с судьбою сладит.

Тот найдет себе одежу,

Тот оденется в рогожу,

Не пугает нас кончина,

Есть покуда зернь и вина…

Вин в лесу было в глаза не видать, хлеб был на исходе — но солдаты веселились вовсю, хлопая себя ладонями по ляжкам и горланя:

— Пьет хозяин, пьет хозяйка,

Пьет и братия, и шайка,

Пьет и овый, пьет и оный,

Пьет невежда, пьет ученый…

Воевода приходил на эти посиделки раз или два. Песен, правда, не пел, садился подальше от огня и знай себе смотрел и слушал. Лейле казалось, что он доволен, что воевода хотел бы, чтобы эти песни у костра продолжались как можно дольше. С Бродяжкой во время таких вечёрок воевода на заговорил ни разу, но вскоре Лейла заметила, что у певца откуда-то взялась вторая рубаха — великоватая ему, но добротная и хорошо сшитая, дорогого белёного полотна.

Когда костёр начинал затухать, солдаты расходились — довольные и развеселившиеся. Но Лейла знала, что только сейчас и начнётся настоящее волшебство. Удостоверившись, что лагерь спит и у костра с ним остались только Лейла и Вита, Бродяжка снова брал в руки лютню — и теперь главное было не шелохнуться, чтобы не растерять и капли творимой им ворожбы.

Песни часто были без начала и конца, переходили одна в другую — но Лейле это нравилось. Иногда Бродяжка и вовсе не пел — только долго и настойчиво гладил струны, добиваясь от них одному ему ведомого совершенства, вылепляя мелодию, словно из мокрой глины. Порой он откладывал лютню, вынимал свирель и подолгу ласкал её напряжёнными губами, уча новой мелодии, только что родившейся под его пальцами.

Иногда к ним присоединялись один-два солдата, из тех, чей караул сменялся среди ночи — но быстро уходили. Когда вокруг не было толпы и веселья, подогреваемого задорными песнями, парни явно чувствовали себя не в своей тарелке. Им было неуютно, когда Бродяжка переставал играть и поднимал на них свои тёмные, почти чёрные глаза, не щуря их от яркого пламени. Парни ёжились под его невидящим и оттого слишком пристальным взглядом и изобретали предлоги, чтобы смыться.

Осберт оставался чаще других. Правда, одно время он приходить перестал — как раз после того, как на сборище Бродяжка сыграл песню о кабацком чине. Через несколько дней он появился снова — но сел поодаль, крутя в руках какую-то хворостину и что-то вырисовывая ею на утоптанной земле.

— Здравствуй, Осберт, — невозмутимо поздоровался Бродяжка, отняв флейту от губ. Осберт вздрогнул. Слух слепого певца оказался куда тоньше, чем он подозревал.

— Здравствуй, — неохотно ответил он.

— Ты долго не приходил.

Осберт только пожал плечами, хотя и знал, что Бродяжка не может его видеть. Певец не стал продолжать расспросы и снова взялся за свирель.

— Ну почему ты так? — Осберт вдруг в ярости стукнул себя кулаком по колену. — Ты ведь колдун настоящий, я давно понял — ещё когда тебя в первый раз услышал.

— Я не колдун, — возразил Бродяжка.

— Не придирайся! — досадливо поморщился Осберт. — Ты понял, о чём я.

— Может быть.

— Вот то, что ты делаешь сейчас — оно настоящее. Песни твои — настоящие. Зачем ты унижаешься, а? И песни свои унижаешь!

Бродяжка повернулся в сторону Осберта.

— Я никогда не унижался, Осберт, — веско произнёс он. — Никогда.

— Неправда! Зачем ты по вечерам всю эту пакость трактирную играешь? Ты же не в кабаке, тебе никто за это монетку не кинет! Ты играешь — а они гогочут. Ты ж для них шут гороховый, понимаешь ты это? Так зачем?

— Им нужно веселье, — пожал плечами Бродяжка. — Война. Что они, кроме этой войны, видят? Что они хорошего слышат? Голод и грязь. Грязь и голод. И убийство. Либо они убивают, либо убивают их. Тут уж не до веселья. А сердце — оно отдушины требует. И смеха — хоть немного. Иначе и разум потерять можно.

— Ну пусть бы кто-нибудь другой! Не ты!

— А почему бы и не я, Осберт? — Бродяжка улыбнулся. — Какой от меня ещё толк?

Осберт потоптался на месте, как медведь, потом пробурчал что-то — кажется, пожелал доброй ночи — и удалился. Но Лейла заметила, что Бродяжка, склоняясь к лютне, улыбается.

После того раза Осберт снова стал появляться у костра вместе со всеми.

***