Иди на голос (СИ)

Неумолимо надвигалась осень, а вместе с ней шли дожди, туман и первые заморозки. Лейла всё ещё ночевала в шалаше. Они с Бродяжкой ложились по краям, а между собой, где было теплее всего, клали Виту. Чтобы не окоченеть ночью, приходилось укутываться всеми тряпками и зарываться в сухую траву — благо, Лейла сообразила насобирать её ещё летом. По-хорошему, пора было перебираться в землянку — но девушка медлила. Пристроить Бродяжку было бы несложно, Виту, пожалуй, тоже — а вот от мысли, что ей придётся ночевать среди чужих мужчин, внутри всё переворачивалось. И сейчас-то, бывало, чья-нибудь ручища нет-нет, да и хлопнет по заду, как лошадь по крупу — а что будет ночью, в темноте да в тесноте, Лейла и помыслить боялась. Нет уж, лучше подождать. Не такой уж пока что и холод.

Лейла тянула, сколько могла — и оказалось, что правильно. Лагерь в одночасье накрыли лихие осенние хвори. Несмолкающий глухой кашель теперь доносился отовсюду. Этот выматывающий звук гремел между деревьев так, что Лейле казалось — северяне в столице точно должны услышать.

Теперь, кроме похлёбки, Лейла постоянно томила в котелке подорожниковый отвар с багульником и зверобоем. Питьё получалось горькое, а подсластить было нечем. Лейле в обязанность вменялось по вечерам вливать это снадобье в обросшие бородой разинутые рты — и настроение солдат от этого не улучшалось. Время от времени Лейла слышала дельные советы на тему того, куда ей следует вылить эту отраву и куда засунуть ложку. Надсадно кашляющие, с распухшими красными носами, сморкающиеся на траву и злые, как шершни мужчины могли хоть кого довести до белого каления — но Лейла заставляла себя терпеть. Копившуюся злость она скручивала внутри себя, как постиранное бельё, и заталкивала поглубже, в самые дальние закрома, какие только были в душе. А вечером, спустившись к реке, она вымещала всё на котлах, драя их песком с таким ожесточением, словно желая протереть дно насквозь.

— Отвар мой тебе не нравится? Не нравится, да? — выговаривала она котлу. — Ишь ты, какой нежный нашёлся! А ты думал — всю жизнь сливки с мёдом пить будешь? Ещё такую воркотню услышу — самому тебе ложку куда надо затолкаю! И не посмотрю, что ты лось здоровый!

Выговорившись, Лейла ополаскивала котёл и укоризненно грозила ему пальцем — смотри, мол, у меня! Котёл молчал, виновато поблёскивая начищенными боками.

Работы прибавилось ещё и потому, что не все больные могли дотащиться со своей миской до Лейлиного котла. Им приходилось разносить еду особо. Доверить это дело Бродяжке было нельзя — на скользких ступенях землянки он бы неминуемо поскользнулся и разлил бы похлёбку. Дело было нужное, но неблагодарное — из десятка разносимых Лейлой мисок две или три неизменно летели со всем содержимым в стену — и хорошо ещё, если Лейла успевала уклониться. Что поделать, хворь не красит, а уж парней — тем более.

Лейла теперь часто вспоминала любимую присказку матери: что старуху согнёт, старика сломает. Мать оказалась права. С некоторых пор Лейла сама боролась с постоянной ноющей болью в груди — то слабой, то нарастающей, то невыносимо щекочущей горло, так что сдерживать кашель становилось невозможно. Но она пока держалась на ногах, а вот дюжие парни ложились, как трава под косой. Хотя ей, Лейле, конечно, было легче — она-то спала на воздухе, а не дышала земляночной вонью, где вповалку спали два десятка человек, поочерёдно откашливавших зелёные комья слизи. Да и работёнка у неё, как ни крути, не воинская — Андрис, которому наконец-то доверили меч, не уставал повторять, что мужские труды ни в какое сравнение не идут с бабьими. А умному Андрису Лейла привыкла верить.

И всё-таки с каждым днём в лагере становилось всё неуютнее — и дело было не в сырости и не в холоде, а в нарастающем озлоблении, которое застревало меж сосен, как туман, и копилось с каждым днём. Несколько дней назад солдат чуть не зарубил другого — за то, что тот, сморкаясь, отхаркнул слишком далеко, и комок слюны попал на сапоги первому. Спас Летард — вмешался, даже воеводу звать не потребовалось. Лейла теперь старалась надолго не отлучаться от кухни и попросила Бродяжку, чтобы он не отпускал от себя Виту — не ровен час, что-нибудь да приключится.

Но вечер вроде бы выдался тихим, и Лейла с Бродяжкой отправились мыть котлы почти с лёгким сердцем. Вода в реке становилась все холоднее, пальцы от неё застывали тут же, и отскребать застывший жир приходилось подолгу. Лейла так увлеклась, что вздрогнула от неожиданности, услышав за спиной хрупающие по гальке шаги.

— Эй, кто там? — окликнула она, выпрямляясь.

— Не шуми.

— Фу, Альвин, напугал ты меня, — выдохнула Лейла. — Ты чего здесь?

— К тебе пришёл.

Ещё раньше, чем Лейла сообразила, что стоит за этими словами, она увидела подле Альвина ещё три или четыре мужских силуэта, но лиц в темноте не разобрала.

— Закричу, — пригрозила она, отступая на шаг назад и понимая, что идти дальше некуда — за спиной река. — Воевода услышит. Или Летард.