Иди на мой голос

Потом у Фелисии вдруг появились какие-то мутные… приятели. Они разделяли ее взгляды на тему, о которой я предпочитал молчать с того вечера. Например, был какой-то учитель рисования. Он вроде занимался с членами клуба, но руки пачкал не только красками. Я все еще не вмешивался. Я просто не хотел ничего знать, не понимал. Учить рисовать и при этом творить зверства… да они спятили! А в газетах Британии появлялось все больше сообщений об убийствах. Об изощренных преступлениях, жертвами которых становились таланты. Эти преступления не раскрывались.

Вскоре оказалось, что она провернула за моей спиной кое-что еще: похитила инженера-кораблестроителя. Она хотела обзавестись железным флотом. Я не знал, где она держит этого несчастного, не знал его имени, не знал, что она обещала ему взамен. Я был в ярости: я старался избегать насилия, не приносившего пользы сразу. Ведь я-то знал, что невозможно построить железный корабль и поднять его, значит, Фелисия зря тратит время и рискует.

Она смеялась, как ни в чем не бывало, расписывала, как мы освободим Индию с кораблями и целой армией единомышленников. И снова, снова она вспоминала своего предка. Говорила, что это он, только он ее и вдохновляет.

Вот только знаете… я читал о Сальери, после того как услышал от Фелисии те слова. И сомневаюсь, что он кого-то убил, это чушь. Однажды я так и сказал, наивный дурак, развернул целую речь с аргументами. Она выслушала молча. Покачала головой и подлила мне выпить.

– Дорогой Джулиан, – сказала она. – Мой отец так и не женился на моей матери, я – внебрачный ребенок. Он был музыкантом, играл в Королевском оркестре, а убили его всего-то грабители, за дорогую скрипку. Это было, прежде чем я родилась. Но историю его семьи я знаю так, как он рассказал ее матери. Из поколения в поколение фамилию скрывали. Даже когда шла речь о браке, меня хотели записать «Лайт», по матери. Неужели ты думаешь, что можно целый век помнить поступок, который не совершали?

– Люди до сих пор помнят распятие Христа и предательство Иуды, хотя никто не скажет с уверенностью, что эти поступки были совершены.

Она не возразила. Но от злости у нее вдруг потемнели глаза. Я спросил:

– Твои люди что, убивают тех, кого ты сама записала в Моцарты?

Фелисия молча взяла мой бокал. Она всегда наливала мне вино, всегда выбирала нам лучшее. Она знала десятки отличных вин, в основном, итальянских.

– Ответь мне.

– Если и так?

– Не делай этого. Там были дети, старики и…

– И все они самонадеянно считают, что то, что они создают, – вечно. А если это не так? Знаешь, в моем пансионе был учитель, который думал, как ты. Что я не права, что веру людей в собственный талант надо поощрять, что, может, они гении, и…

– Что с ним стало?

– Выпей, Джулиан. – Она протянула мне бокал и присела на подлокотник кресла. – Он повесился. Никто точно не знает, почему, как. Почти никто.

Она улыбнулась. Это была улыбка помешанной.

– Я знаю точно, – горячо и быстро заговорила она. – Таких, как Моцарт, этот шут в парике, всегда рано или поздно убивают. Такие толкают мир в пропасть, а не вверх, они все ломают и разрушают. Иногда это вызывает восхищение, даже зависть, наверняка мой предок тоже сначала восхищался, но…

– Хватит. – Я поднял взгляд от бокала на ее лицо. – Давай забудем. Противно.

Я залпом опрокинул вино. Я нервничал. Я ничего не понимал и более не хотел терпеть, про себя я только что решил, что избавлюсь от девчонки в ближайшее время. А потом…

Потом меня скрутило от боли. Она начиналась в горле, где связки, и текла до самых кишок. Я попытался закричать, но лишь засипел, стало еще больнее. Фелисия погладила меня по волосам.

– Больше ты не повысишь на меня голоса, Джулиан. Не сможешь. Но если я буду каждый день давать тебе лекарство, то случившееся с желудком тебя не убьет. Я просто решила, тебе пора знать, что ты такое пьешь, любовь моя.

…Ненавижу ее. Ненавижу. Она постепенно убивала меня нашими общими победами. Когда мы пили вино, она что-то туда добавляла. Яд приводился в действие веществами желудка и незаметно его разъедал. В тот день она просто увеличила дозу, чтобы действовал сильнее и быстрее. Я не говорил три дня, едва дышал. Хуже того: я не мог ни убить ее, ни сбежать. Без антидота, который она давала, я терял от боли рассудок. В глазах нашего окружения, моих товарищей все было как раньше: мы были лидерами одной большой организации, все шире простиравшей влияние. На самом деле отныне я стал пленником.

Меня еще поддерживала наша борьба. Я готов был терпеть многое, безропотно смотрел, как Фелисия ходит над бездной. Я знал, что если нас поймают, наверняка захотят возобновить традицию публичных казней. Но я жил дальше. Пока нас не обезглавили. Эгельманн. Ублюдок.