Иди на мой голос

– Ужас, – хмыкнула я. – Не переживай, мы даже почти не видимся. Мы конкуренты.

– Конкур…. – попыталась повторить она, хлопая ресницами.

– Делаем одно и то же, ловим преступников за деньги, – кратко объяснила я. – Мы не ладим. Как только подыщу себе что-то получше, съеду.

– А может, ты извинишься перед мамой, и…

Я осознала, что к лицу приливает краска, а глаза по-прежнему щиплет. И как будто снова заболела щека, зазвенело в ушах от оплеухи. Проклятье…

– Нет, Лидия. – Я сглотнула. – Не извинюсь, даже когда буду умирать. Будьте счастливы.

Дин открыл мне дверь, и мы покинули дом. Уже шагая по улице, он грустно сказал:

– Мне тоже не нравится, что ты будешь жить с ним. Он… не лучший сосед, я думаю.

– Но и не самый страшный. Не будь занудой.

– Мое предложений остается в силе, – тихо ответил он, останавливаясь передохнуть. – Мне не сложно перебраться на пол.

– Жить с тобой? – Я уселась прямо на чемодан и посмотрела на Соммерса снизу вверх. – Дин, сам понимаешь, что плохая идея. У Нельсона я хотя бы смогу принимать клиентов, не вечно же мне это делать в кабаре. И потом… – вздохнув, я потерла лоб. – Остатки репутации еще дороги мне как память. Все знают, как славно мы общаемся. Слишком. А про Падальщика ходят противоречивые слухи, начиная от того, что он евнух, заканчивая тем, что содомит. Так что с ним я буду в безопасности.

Дин нервно усмехнулся и покачал головой.

– А если Леди узнает, где вы живете?

Я сразу помрачнела, настроение шутить отпало.

– Тогда ее ждет сюрприз в виде пары выстрелов.

С того дня я окончательно обосновалась у Нельсона.

* * *

Дом был неплох, хоть и выходил окнами на оживленную улицу. И мои комнаты оказались просторнее той, что была в особняке. Здесь легко разместились немногочисленные вещи, какие я сочла нужным забрать: одежда, бумаги, медикаменты и нарисованный Хеленой портрет. Когда я повесила его и выбрала новые занавески, стало даже уютно.

Наши отношения с Нельсоном были своеобразными. Большую часть времени он либо проводил не дома, либо не высовывался из комнат. Пару раз, пробуя зайти к нему, я попадала под атаку экзотических растений – каких-то гигантских полуразумных мухоловок. Меня просто поражало, как квартирная хозяйка, очаровательная темнокожая дама ростом чуть выше гнома, могла позволить Нельсону подселить в дом этих чудищ, которые к тому же постоянно цвели и источали запах гниющего мяса.

У сыщика оказалось немало других странностей. Например, в доме жили двенадцать голубей. Голуби носили сообщения, доставляли ответы, иногда даже вели слежку, запоминая маршруты передвижения интересующих Нельсона лиц. Это казалось невероятным, но птицы действительно были умными – таким умом не всегда мог похвастаться средний констебль.

Каждый в пернатой стае был назван в честь композитора. Здесь были Бетховен, Глюк, Бах, Гайдн, Лист, Шопен, Шуберт, Вивальди, Чайковский, Вагнер, Мендельсон и Моцарт. Сизые, рыжие, белые, голуби обитали на чердаке, который по условиям аренды принадлежал мне вместе с половиной второго этажа. Они гнездились там до меня и остались, когда я въехала.

Чердак не был мне нужен: лишь когда музыка Нельсона становилась совсем невыносимой. Он ведь не только играл чужое, но и импровизировал, а импровизации большей частью напоминали стоны погибающей армии. Тогда я сбегала. На чердаке было тихо, в круглом окне блестел витраж – потускневший и удивительно детализованный, будто привезенный из самой Сиятельной Республики. На старой софе здорово было читать – под любопытными взглядами голубей. Нельсон не соврал в первый день, сказав, что они воспитанные: даже если кто-нибудь садился мне на плечо или на голову, никаких следов «на счастье» не оставлял. Птицы были дружелюбны, но я понимала, что это – прихоть Падальщика. Наверняка стая могла при случае расклевать мне лицо.

Пожив в доме, я не только научилась отличать питомцев Нельсона, но и поняла, что у каждого свой характер. Больше всех я не любила толстого, покрытого рябыми черно-белыми перьями Глюка; пролетая мимо, он непременно задевал меня по лицу, а его воркование всегда отражало настроение: если он был доволен, оно напоминало мурлыканье, если голоден или сердит, – рычание. Зато утонченный Вивальди – белый голубь, на левой лапе которого недоставало пальца, проявлял большой интерес, если вдруг я пела: всегда садился на плечо. Сизый Вагнер внимательно следил за тем, что именно я читаю, – если книга по каким-то причинам ему не нравилась, он садился на нее, и прогнать его не было никакой возможности. А вот рыжий Моцарт, мешая мне, руководствовался моим собственным настроением, которое каким-то чудом улавливал: если я над книгой скучала, он клевал мочку уха, будто призывая бросить эту ерунду.

С голубями мы дружили намного лучше, чем с их хозяином. О нем мне даже почти нечего было бы рассказать, если бы спросили, – так он был нелюдим и переменчив. К слову, он так и не дал мне завести кошку. Хотя вскоре в нашей вроде бы устоявшейся жизни началось такое, что о кошке я надолго забыла.

[Падальщик]