Идиот

Я кивала. Да, я и в самом деле хотела быть нетривиальной личностью и говорить умные вещи. Но в то же время я отчетливо ощущала, что проблема – глубже. От меня стало ускользать нечто существенное в языке.

Я подумала, что проблему можно решить с помощью дополнительных занятий, и записалась на философию языка. Как выяснилось, суть этого курса – выдвинуть теорию, которая смогла бы объяснить марсианину – если он эту теорию вдруг прочтет, – что именно мы знаем, когда знаем язык.

Ну и чтобы уж действовать наверняка, я пошла еще на психолингвистику, для записи на которую требовалось знание нейронных сетей. Я в жизни не прослушала ни одной лекции по нейронным сетям, да и вообще понятия не имела, что такое «нейронная сеть». Но это обстоятельство почему-то ни на что не повлияло. Профессор был недурен собой и носил костюмы невиданной мною доселе элегантности и тончайших расцветок – серые с дымчато-голубым, настолько неуловимым, что стоило отвести взгляд, как этот оттенок сразу казался плодом твоего воображения. Занятия проходили в психологическом корпусе на десятом этаже, бóльшую часть которого занимала лаборатория по летучим мышам, и запах там стоял соответствующий. При виде статного профессора в элегантном костюме, шагающего из лифта в вонючий зал летучих мышей, у меня наступал тотальный сенсорный диссонанс.

* * *

Иван стал посвящать свои письма судьбе и свободе. Похоже, его не на шутку тревожила мысль: вдруг у нас нет свободы воли. Свою роль сыграли Лукреций и квантовая теория. По моим же ощущениям – особенно в минуты, когда я разглядывала зеленый курсор на черном экране, пытаясь сочинить сообщение для Ивана, – если что у меня и было, так это как раз свобода воли. Мысль о том, что ее можно как-нибудь ограничить, приносила лишь облегчение.

Томи, мой бывший учитель математики и друг, который преподает уже 20 лет, говорит, что по большинству учеников он может предсказать их дальнейшую судьбу. Случаются исключения – это как с Фрейдом, который не мог анализировать некоторых людей. Я боюсь спросить его о себе. С другой стороны, я – без пяти минут ученый, и единственное на настоящий момент научное объяснение свободы воли состоит в том, что она – иллюзия. И это мне не нравится.

* * *

В книжном, пока Светлана сравнивала разные издания «Беовульфа», я принялась листать набоковские «Лекции по литературе», и мое внимание привлек пассаж о математике. По словам Набокова, когда древние люди изобрели математику, это была искусственная система, призванная внести в мир порядок. Потом, в течение многих веков, по мере того как эта система становилась всё более изощренной, «математика вышла за исходные рамки и превратилась чуть ли не в органическую часть того мира, к которому прежде только прилагалась… произошел переход к миру, целиком основанному на числах, и никого не удивило странное превращение наружной сетки во внутренний скелет».[20]

Всё, о чем я узнала в школе, вдруг встало на свои места. Я увидела, что Набоков абсолютно прав – и прежде всего он прав, указывая, что сначала возникли отвлеченные вычисления, а их способность описывать реальность стала понятна лишь позднее. Греки придумали эллипс, разрезая воображаемые конусы для решения стереометрических задач, и только столетия спустя выяснилось, что форму эллипса имеют орбиты планет. Вавилоняне – или кто-то еще – создали тригонометрию за много веков до того, как люди узнали о синусоидальной форме звуковой волны. Сначала Фибоначчи придумал создать числовую последовательность, складывая числа с предыдущими в ряду, и только позднее заметили, что в ней зашифрованы спирали семян подсолнуха. А вдруг математика объясняет устройство всех вещей – не только принципы физики, а всего на свете? А вдруг именно это и изучает Иван?

* * *

Вместе с Ханной я пошла на урок по многомерному анализу. Эта дисциплина считалась обязательной для медицинского подготовительного отделения. Вел ее лохматый с бочкообразной грудью студент в ярко-зеленом спортивном костюме. Говорил он громко. Я не понимала ни слова. Дело было не в теме урока, а в том, что я не могла выхватить из его речи ни одного распознаваемого слога.

В холле после занятий Ханна с друзьями-медиками шутили, как они отомстят некоему студенту по имени Дэниел, который вечно бежит впереди графика. Дэниел стоял рядом и скромно улыбался.

– Вы на уроке хоть что-нибудь поняли? – спросила я, когда в разговоре возникла пауза.

Одна из студенток, красивая девушка с бровями словно два легких пера, взлетевшие над глазами, посмотрела на меня.