Идиот

В Валентинов день Ханна переслала мне «письмо счастья», автором которого определенно был социопат: Перешлите это письмо по пяти адресам, иначе ваше сердце будет разбито в ближайшие сутки. Ничего хорошего за пересылку не сулилось, а за непересылку – разбитое сердце. Доказано, что это письмо работает. 300 счастливых пар распались в первые же сутки после его удаления.

Ужинать мы пошли с Ральфом. В столовой был вечер фахиты. В очереди я сочинила стихи о выборе решения. «Выбери тортилью – пшено или маис, – / И изменишь ветер на десять баллов вниз». Везде стояли коробки конфет-сердечек со зловещими гномическими фразами – «спроси меня», «ни за что», «и я», «кто, я?» Когда я ела морковку, Ральф сказал, что я напоминаю ему лошадь.

– Ты на меня за что-то злишься? – спросила я.

– Конечно нет, что за вопрос, – ответил он.

* * *

Иван написал мне о клоунах. Он уже забыл, кто такие клоуны, поскольку те играют теперь лишь в тюрьмах да психушках. В подтексте подразумевалось, что это – плохо.

В ответ я написала о фильме с моих испанских занятий, где был старик, чьи друзья все катались по городу в инвалидных колясках с мотором. Старик мечтал сделаться паралитиком и тоже так кататься. По улицам бродил скот, иллюстрируя хаос в годы франкизма.

Иван перестал посещать занятия по русскому. И ответных писем теперь приходилось ждать всё дольше. Однажды он в четыре утра отправил мне длиннющее послание об алкоголизме и вертиго. Я обнаружила его, когда мы со Светланой были в студенческом центре.

– Чье это письмо таких чудовищных размеров? – спросила Светлана, заглядывая мне через плечо.

– Ничье, – ответила я и закрыла окно. Но Светлана успела увидеть имя.

Она сказала, что фамилия Ивана – это анаграмма одного из сербохорватских слов, которые означают дьявола.

– Как vrag – то есть Враг.

* * *

Я читала и перечитывала письма Ивана, размышляя о смысле его слов. Непонятно почему, но я этого стыдилась. Почему перечитывать и толковать роман вроде «Утраченных иллюзий» достойнее, чем перечитывать и толковать имэйлы Ивана? Может, причина в том, что Иван – не такой хороший писатель, как Бальзак? (Но для меня Иван был хорошим писателем.) Или это потому, что романы Бальзака читали и анализировали сотни профессоров, и, читая и толкуя Бальзака, ты как бы приобщаешься к беседе с ними всеми, а следовательно, это занятие – выше по уровню и значимости, чем чтение письма, которое вижу только я? Но тот факт, что письмо написано специально для меня и в ответ на мои слова, как раз и делает его буквально частью беседы, в отличие от романов Бальзака, написанных для широкой аудитории и в конечном счете для прибыли издательств; и разве это не делает мое занятие чем-то более аутентичным и более человеческим?

* * *

В образовательной программе для взрослых ко мне приписали ученика по ESL, доминиканца Хоакина, седовласого водопроводчика в темных очках и с осанкой, словно кол проглотил. Он явился точно в срок и сердечно поприветствовал меня по-испански. Я улыбнулась, но не ответила. Нас проинструктировали, что со студентами ESL мы должны не только молчать о том, что учимся в Гарварде, но и притвориться, что по-испански не знаем ни слова. Мы должны просто свалиться из ниоткуда, с неба, по-марсиански.

– Как дела? – спросила я.

Его лицо озарилось.

– Хоакин, – ответил он.

– Не как вас зовут, а как дела.

Он расплылся в улыбке.

Я нарисовала на доске три лица – с улыбкой, с прямыми губами и с хмурыми бровями.

– Как дела? – спросила я. Затем по очереди указала на лица. – Прекрасно. Так себе. Ужасно.

– Sí[21], – сказал Хоакин.

– Как дела? Прекрасно? – я постукивала по улыбающемуся лицу.

Он прищурился, снял очки, затем снова надел.

– Я, – произнес он и перевел палец с себя на доску. – Я. Хоакин.

– Это значит cómo está, – сдалась я.

– Ah, cómo está? – повторил Хоакин и заулыбался еще шире. – Bien, bien. Pues, sabe, estoy un poco enfermo[22]. – Оказалось, что он приехал в Америку лечиться у специалистов от проблем со зрением на фоне диабета. Его сын живет в Бостоне с женой, хорошей, но легкомысленной девушкой. Хоакин спросил, откуда приехала я, что за имя Селин, чем занимаются мои родители, и не учусь ли я. Я ответила на все вопросы – сначала по-английски, потом повторяла по-испански.

– Ты – хорошая девушка, – сказал он. – Твои родители должны очень гордиться.

На следующей неделе мы проходили цвета. На карточке было задание. От него требовалось сказать, что бумага – белая, ручка – синяя, а доска – черная.

– The paper is white[23], – сказала я, взяв листок бумаги.

Он кивнул.

– El papel es blanco[24], – произнес он.

– Правильно, теперь повторяйте за мной. The paper is white.

– Papel, es, blanco, – сказал он с лицом, не менее серьезным, чем мое собственное.

– Нет, повторяйте слова, которые я говорю, – сказала я. – The paper is white.