Национализму свойственно дуальное, черно-белое, видение мира: Чужие и Свои. Это видение инкорпорировано в постмодерне в тотальный монизм глобализма, причем, бинарный этнический сепаратизм рассматривается постмодерном в маске дискурса плюральности, которую напяливает на себя идол глобализма для своего выживания. Плюральность допускает дихотомический этницизм как одну из дозволенных и попускаемых ею в рамках идеи множественности форм извращенной идентичности. Бессознательное тут разверсто в его неприкрытом, непристойном, ужасающе инфернальном виде. Это – разверстая бездна Матери-Земли. Монструозность радикального национализма как реликта древней мифологии, пропущенной через либеральную призму и оцифрованной в глобальном Символическом Реальном, пугает местное население, вынуждая его постоянно находиться в стрессовом негативном состоянии и одновременно защищаться от него при помощи всё новых и новых богов и героев. Национализм вызывает у населения амбивалентные, смешанные, чувства любви и ненависти, притягивания и отталкивания Тени, очарования ею и отвращения к ней. Реальное здесь едва прикрывается Символическим: дионисовское начало первоначального хтонического хаоса «остужается» во вторичное аполлоновское начало героического эпоса, космогония сменяется на теогонию. Национализм порождает множество идолов рода и идолов пещер. Личные и коллективные предрассудки танцуют свой дикий танец смерти, провоцируя разруху и наслаждаясь ею. Так возникает садомазохистский ressentiment.
Иллюзорная компенсаторность лежит в основе комплекса неполноценности, свойственного сознанию национализма. Комплекс представляет собой мифологический нарратив, рождающийся из коллективных воспоминаний о реальных или воображаемых обидах, нанесенных или не нанесенных некогда внешним врагом этносу и якобы продолжаемых наноситься сейчас. Обиды вызывают фантомные боли, фантомные боли вызывают желание мести и расплаты. Причём, что характерно, если говорить симптоматическим языком 3. Фрейда, который не поверил в массовость историй своих пациенток об их изнасиловании в детстве, чаще всего нанесенные в прошлом «страдания» – это тоже фантом, не само изнасилование, а фантазм о нем, подспудное желание быть изнасилованной, чтобы тешить злобу и вымещать её в мир. Так, националистическое насилие оправдывает себя в качестве не нападения, а обороны
от невидимого противника, в качестве вечной мести, вечного трагического чувства массы, вечного возмещения за страдания, что делает его кровавость бесконечной, – ведь она легитимирована эстетизированной в своей неистовой чувственности иллюзорно-компенсационной эстетикой боли и зла.Компенсация требует постоянных жертв – тел героев, которые поглощает Мать-Земля. Если народ представляется жертвой и сам постоянно приносит неимоверные жертвы для своего спасения, он должен это делать и впредь в освободительной борьбе против своего воображаемого захватчика. Жертва замыкается на саму себя. Жертва подкармливает саму себя. Она сетует на себя и одновременно поощряет себя. Так рождается праздник инфантильной безответственности. Народ одновременно не хочет и хочет этих жертв, провоцируя их, наслаждаясь ими. Извращенная история рождает извращенный ритуал. Искаженные Хаосом космогония и теогония рождают искаженную эсхатологию. В её основе лежит своеобразный истерический романтизм – страх перед Концом света, – отсрочка которого побуждает к новым и новым жертвоприношениям. Травматическая память о прошлом, в отличие от триумфальной, порождает такой же деструктивный образ будущего, которое представляется не созиданием, а разрушением, разрушение – неизбежно, но его можно отсрочить («Ще не вмерла Украша» – начальная строка украинского гимна уже демонстрирует фатализм). Жертвоприношения во имя отдаления Конца света освящает идея нации, возведенная в религиозный культ. Идол нации занимает место утраченного Бога. Как только национализм обретает идею и пускает первую кровь, возрождается Хаос и начинает растекаться по поверхности допустившего его глобального мира, кочевого мира ризомы, мира нового средневековья, нового язычества.