Идолы театра. Долгое прощание

Тем не менее, мир, который привык так долго считать себя единым, в классическом модерне создает «плавильный котел» культур, строя свою жесткую финансовую модель единовластия. Это поставило человечество на грань антропологической катастрофы, и люди начали требовать какой-то компенсации рыночной унификации. Так был завершен классический империалистический колониализм, и начался постмодерн. Постколониальная парадигма стала последней попыткой ритуального обновления системы, которая самой себе вынуждена ставить новых молодых идолов, подобно тому, как индейцы Доколумбовой Америки в конце каждого календарного отрезка времени (катуна) обновляли статуи своего претендующего на бессмертие царя.

На самом деле постколониализм является продолжением колониализма, а постструктурализм является продолжением структурализма, потому что жесткая сила воспроизводит себя посредством мягкой, а мультикультурализм просто легитимирует и продолжает основные противоречия, заложенные в глобализме, продлевая его болезненную инерцию. «Мыслить глобально, действовать локально», – вот девиз Римского клуба в канун осмысления глобальных проблем, который глава фирмы «Sony» Акио Морита использовал для создания японской модели гибрида – первого гибрида глобализма с национальной культурой, который вроде бы обещал ей спасение в рамках «дивного нового мира». Децентрация дополняла великий нарратив модерна малыми нарративами постмодерна, божество капитала начало распадаться на аватары.

Однако эта прогрессирующая в результате трансгрессии множественность явилась просто нелепым терапевтическим лечением запущенной онкологии симулятивного общества. Всем известно, что проект мультикультурализма прогорел на всех уровнях, от рассыпчатой логики до принудительной эстетики, и начал номинировать себя самыми разными именами, чтобы его патрон – извращенный Отец глобализма – хотя бы как-то выжил. В конечном итоге, мультикультурализм был трансформирован в идею транслокальности, продвигаемую в рамках политики регионов. Рассмотренные нами раннее проявления биовласти: транснационализм, трансэкономика, трансполитика, транссексуальность, транскультура, трансэстетика – все эти воплощения трансгрессии в современной действительности «без границ» – должны были породить и транслокальность – местность без местности, летящую в космическое пространство в резонансе с другими локальностями, оторванными от исторических корней. Так, эффект бабочки породил проект глокализма (глоболокализации) как последнюю, постмодерную, стадию перезагрузки глобальной системы.

Сам по себе этот проект не является сейчас особо значимым. Нас больше всего интересует, частью чего он является. Идея «диалога» глобального и локального, во-первых, происходит от искаженной в постмодерне философии диалога: когда учения Бубера и Левинаса попали в руки дерридианскому деконструктивизму, божественное «Ты» было объявлено устаревшим, и ему на смену пришли светские фантазмы других: не Логосов, но локусов. На самом деле никакого паритетного взаимодействия между глобальным и локальным, между идолом и его воплощениями быть не может: только асимметрическая зависимость и строгая иерархия Символического и Воображаемого, им порожденного. Искажение философии диалога в постмодерном прагматическом плюрализме и есть отправной точкой, необходимой нам, чтобы попрощаться с этой мировоззренческой парадигмой, с философией Другого, слишком Другого, обернувшейся новым тоталитарным кошмаром инаковости. Искаженный Бубер, искалеченный Левинас. Франкл и Розенцвейг, прошедшие искус Деррида и утратившие божественный подтекст… Диалог, превращенный в оружие мягкой силы. Вот, о чем мы ведем беседу.