Идолы театра. Долгое прощание

Осознание единой духовной модели развития бытия свидетельствует о наличие имплицитного философского монизма как мироощущения практически во всех древних культурах, даже еще до «осевого времени». Монизм есть производное от преанимизма, с которого, по мнению Э. Тейлора, ведут своё начало первобытные верования[47]. Говоря богословским и психоаналитическим языком, единоначалие – это и есть Отец в его древнем сакральном смысле слова, Отец космоса. Единое начало представляет собой Символическое Реальное, за которым скрывается Реальное Реального – Пустота/Полнота. Невыразимое словами священное безмолвие. Божественна тишина, или, как говорил Карл Ясперс, «светлая немота», – объемлющее, которое не может стать объемлемым[48], потому что отражение (мир) не передает полностью бесконечности отражаемого (Бога). Этот знак пробела звучит в паузах между репликами сократовского диалога, присутствует в длинных, медитативных фрагментах тишины между музыкальными пассажами в гимнах дзен, выражается в пустоте и молчании китайского Дао, в индийских практиках йоги как четвертый невысказанный слог имени божества АУМ, в поэтике же он воплощается в семантике цветаевского тире, на котором держится текст, и так далее. Слово, звучащее выше слов, – так определяет поэзию Герхарт Гауптман. Умалчиваемое в подтексте составляет невидимую часть айсберга текста по Хемингуэю и Чехову с их игрой в молчание, в длинноты театральных пауз. «Ляля-язык» (la-language) – сбивчивая срывающаяся речь влюбленного – так в психоанализе называют детский лепет безумца, основанный на спотыканиях и коротких замыканиях, миганиях дискурса с разорванными обозначающими, обнажающими трещины в языке – Реальное[49]. Можно вспомнить еще герменевтику с ее идеалом «несказанного» по Г.Г. Гадамеру[50].

Герменевты всегда читают то, что «между строк», оно же – непереводимое, то, о чем язык склонен умолчать и что необходимо выразить на языке Другого. Витгенштейн считал, что то, о чем не следует говорить, о том следует молчать, потому что мистики правы, но никогда не смогут доказать свою правоту, ибо их правота противоречит грамматике[51]. В семиотике молчание – архетип, лежащий в горизонтальной плоскости синтагмы, историческая память культуры. Идеи Р. Якобсона и Ю. Лотмана о синтагме прекрасно иллюстрируются в знаменитом диалоге Левина и Кити, говоривших начальными буквами слов, шифровками, опирающимися на их общую, реальную, память любви, на их совместное бессознательное, на их обоюдное единство в божественном, на слияние их нехваток. Так говорят дети, шпионы и близкие люди. Так всё главное в человечестве рождается из пустоты и безмолвия, из вакуума в символической структуре, из метафизического разрыва. В свою очередь, разрыв как единоначалие, монистический принцип мистического единства, воплощается во множестве «аватар», которые играют по отношению к нему роль образов, метафор, граней Воображаемого Реального. Так, из тишины сакрального в музыке Н. Кейджа рождаются все звуки.

Этот религиозный экскурс был нам необходим для понимания крипторелигиозного характера современного глобального мира, который, несмотря на свою множественность, также претендует на монизм. Иное дело, что глобализм не является вакуумом. В нём нет ничего революционного, это – чистое Символическое. Символическое, слишком Символическое, принадлежит не синтагме, а парадигме, не пространству, а времени, но претендует на синтагму и на пространство. Темпоральность истекает из пустоты с претензией на полноту. Эстетические смыслы здесь имитируют этику. Глобализм пытается доказать свою реальность, свою бытийную подлинность. Это значит, что он претендует на Бога, но на самом деле является идолом. Глобализм – не универсален, как подлинный разрыв. Подлинная традиция – тоже универсальна, ибо цивилизационный духовный архетип открыт миру и связан с мировыми универсалиями культуры, с общечеловеческими ценностями. Глобализм же – это партикулярное явление. Речь идет о цепочке воображаемых образов и их скользящих знаковых означающих, диалектически движущихся в потоке времени. И в этой диалектике присутствует некий покой, некая пугающая метафизическая устойчивость. Номад всегда движется вместе с домом, мобильность предполагает статичность. Мир идолов начинает претендовать на незыблемость, но это – незыблемость золотого тельца, а не золото молчания.