Иду над океаном

Время от времени в поле зрения за серым, почти осязаемым, как редкое полотно, туманом возникали неясные, чем-то шелестящие и звякающие инструментами фигуры в белом.

Он заставил себя сосредоточиться на этом и вдруг понял: врачи и медсестры. А может быть, это они что-то сделали, и он стал слышать голос — чей-то тихий и бестелесный, но четкий.

— Вера, позвоните Климниковой. И предупредите… — Голос назвал, кого надо предупредить, но сил у него не хватило разобрать — кого именно надо предупредить.

Он передохнул, выбрал момент, когда всплыл опять, и сказал:

— Не надо. Звонить. Позовите Арефьева. Пусть придет…

Следующее, что он увидел, было появление знакомого-знакомого лица перед его глазами.

Он спросил:

— Кто?

И тут же понял: Арефьев.

Климников сказал:

— Сделать. Что-нибудь… Мне говорить нужно.

Это было как в кино — он внутренним взором видел, как в его сознании точно под ветром рассеивается тьма и туман. И он ясно увидел перед собой Арефьева, сидящего возле самой кровати и смотрящего на него.

Климников сказал:

— Ну вот.

И вдруг почувствовал, что может говорить: в горле было прохладно и мягко, и язык сделался невесомым и послушным. Но он понимал, что в любой момент силы его иссякнут, и договорил медленно, подбирая легкие, удобные для произношения короткие слова.

— Пусть все уйдут… Вот, видишь… Ты дал много… Три недели… Три дня… Не надо врать. Надо — правду. Всегда…

Он ясно представлял себе, что нужно сказать. Фразы складывались в его усталом мозгу — четкие, точные, но он не мог их произнести — знал, что не успеет. Он даже говорил Арефьеву «ты» для краткости.

— Понимаешь? — спросил он.

— Да. Я понимаю вас, — отозвался Арефьев.

— Ты соврал. А я не успел. Ни сделать, ни сказать.

Сила препарата, который Климникову, очевидно, ввели по распоряжению Арефьева, кончилась.

— Все, — сказал он. — Жаль. Точка.

Он закрыл глаза и снова пошел, покатился вниз. Все ниже и ниже. И чем ниже он опускался, тем стремительнее был спуск…

Арефьев вышел. У порога палаты он увидел Меньшенина, Марию Сергеевну и еще нескольких врачей. Они молча смотрели на него. Он взял Меньшенина чуть повыше локтя и сказал:

— Сейчас приедет его жена. Я должен поговорить с ней. Если вам удобно, подождите меня, профессор, наверху. Обход больных придется несколько задержать.

Со всей этой группой врачей Арефьев дошел до лестницы наверх и остался стоять внизу, глядя прямо перед собой.

Приехала Климникова, послали автомобиль за его сыном в институт. Климников жил еще час. Но он больше не проронил ни слова.

Это произошло в то утро, когда Мария Сергеевна рассталась с Волковым на ступеньках загородной дачи. Она едва успела к девяти утра. И старшая сестра, попавшаяся ей на лестничном марше, строгая и тонкая красавица Раиса Павловна, наградила ее изумленным и горьким взглядом.

— У нас гости, Мария Сергеевна.

— Кто же, Раечка? Мы никого не ждали. Сегодня пятница — обход.

И терпеливо, как ребенку, назидательно (Раечка одна умела говорить так, но это даже шло ей) принялась перечислять: Арефьев, профессор из Москвы, Прутко, Минин, Саенко — словом, все, кто мог. И это собрал их Меньшенин. Или Арефьев, потому что после обхода проведут конференцию с демонстрацией больных.

Раечка говорила, поджимая красивые пухлые губки.

— Ну, хорошо, хорошо…

Ординаторская была полна врачей. Стоял гомон. Марию Сергеевну встретили возгласами и по-разному. На ее месте сидел Прутко.

И некрасив он был, и грузен в свои тридцать четыре года, но было в нем что-то такое, мимо чего нельзя было пройти. Колпак он носил, как подводник пилотку. И халат его, безукоризненно-чистый, был подогнан тютелька в тютельку и сидел на нем, как вечерний костюм. И всегда нейлоновая рубашка мягким воротником удобно охватывала его могучую шею. И забывалось, что он грузен и некрасив, забывалось, что у него маленькие, воспаленные от вечных недосыпаний глазки, и после того как Мария Сергеевна разглядела подлинную красоту в совершенно ужасном Меньшенине, она и в Прутко увидела ее. И была права. Прежняя неприязнь к этому человеку за его лихость, за его самонадеянность, за ту мужскую легендарность, которая коснулась и ее ушей и которая делала трудным для нее всякое общение с ним, вдруг исчезла.

Он сказал с веселой язвительностью:

— Мария Сергеевна, вы как главный терапевт. В десять утра уже на работе!

Мария Сергеевна улыбнулась ему виновато и немного застенчиво. И Прутко, готовый к иной реакции и любящий пикировку, в которой выходил всегда победителем, неожиданно смутился.

Мария Сергеевна знала, что он прекрасный хирург. И что у него почти нет иной жизни, чем клиника. И теперь вдруг объединились в одно эти два ее представления о нем.

А еще, входя в ординаторскую, она беспокоилась, что Меньшенин и Арефьев тоже здесь. Но их не было. Видимо, Арефьев увел Меньшенина к себе в кабинет. Она тоже должна пойти туда, вместе с Прутко и с Мининым. Но ей еще нужно увидеть Анну, заглянуть в детскую.