Иду над океаном

Некоторое время он не отвечал, сутулясь, нагнув бритую лобастую голову, почти ушедшую в плечи. Мария Сергеевна от окна смотрела на него, не замечая, что и в ее глазах сейчас такое же ожидание — полудетское, наивное и беспомощное, как и у Аннушки.

— Видишь ли. У врача нет своих и чужих больных. Не должно быть… Есть свое место работы.

Ответом это не было. Меньшенин понял. И он вышел из палаты.

Обойти всех не успели. По коридору вихрем неслась старшая сестра. Она искала Арефьева. И, завидев его высокую красивую фигуру, пробилась сквозь толпу врачей, потянула его за рукав халата. Она не назвала его ни по имени, ни по должности. Она просто и громко брякнула:

— Вас просят вниз. Умирает секретарь обкома!

Так вот и вышло, что Мария Сергеевна оказалась с Меньшениным внизу у палаты Климникова. Она видела, как держал себя возле погибающего человека Арефьев. Что-то в нем было такое, чего она не замечала раньше или не хотела замечать: мужество, и честность, и прямота. Так мог себя держать человек, который несет в себе многое и за которым многое стоит.

И только уже поднявшись наверх, она пришла в себя.

А потом она неожиданно поняла, что ей необходимо сказать Меньшенину. Она пошла в кабинет Арефьева. Меньшенин был там один. Она сказала:

— Нет, вы не должны так уехать. Все, что вы говорили мне, надо сказать им, таким, как Климников. Они должны знать. А потом мы вас проводим. Мы ведь никогда здесь еще не говорили так. А надо, надо же!

Меньшенин строго глянул на нее, помолчал, барабаня пальцами по стеклу на столе, и сказал:

— Хорошо. Давайте попробуем…

Потом он добавил:

— Честно говоря, я и сам так думал, но не хотел осложнений для вас…

С грустной и тревожной радостью возвращалась Мария Сергеевна к себе.

О том, что Климников смертельно болен, Арефьев знал уже давно. Раньше всех. И вначале это знание пришло к нему не в результате исследований и осмотров. Он и вспомнить не мог, когда возникло у него это почти сверхъестественное ощущение раковых больных. Но за искрящимися здоровьем глазами, где-то в глубине зрачков, он начинал видеть серую смертную тоску, в которой не волен сам человек. Появлялась какая-то особенная заостренность черт лица и рук, какая-то неясная осторожность в движениях, и сквозь румянец щек или загорелость виделся ему желтовато-землистый оттенок, словно отблеск опасного огня, уже горящего в человеке. Откуда такое пришло к нему, Арефьев не знал. Он никогда никому не говорил этого, не писал ни в одной из своих статей, но, тщательно наблюдая за собой, понял: да, есть в нем такая способность, и в девяносто девяти случаях из ста он оказывался правым в своих догадках. Это было страшно.

Так было и с Климниковым. Они часто встречались — на сессиях в Москве, на конференциях здесь, в областном центре. А увидел это Арефьев на банкете по поводу приема зарубежных гостей-промышленников, на который он пошел только из-за Ичиро Нокадзоно — директора треста, поставляющего медицинское оборудование. Когда же выпили, когда исчезла скованность, когда каждый начал говорить с кем хотелось, Арефьев оказался лицом к лицу с Климниковым. И он сказал:

— Батенька, что-то давно вас не видел. Такая, знаете ли, у вас работа, что не грех и взглянуть бы на вас.

— Ну, профессор, накличете. Я здоров, как… Даже сравнить не с кем! — ответил Климников, блеснув белозубой улыбкой. Но в его жестком, решительном лице Арефьев увидел заостренность. И за сухим твердым взглядом — то самое, серое, тоскливое. Словно лицо и глаза Климникова жили отдельно друг от друга.

И, не желая ни пугать его, ни настораживать, он сказал:

— А вот я велю проверить по карточкам, как давно вы не осматривались! То-то влетит вам. И с меня бюро спросит…

Он настоял. И когда через две недели Климников все же предстал перед ним, он понял: болен. Дальше все шло как обычно. И кончилось обычно. «Но как он умирал…» — стискивая от горя зубы, думал Арефьев, стоя у окна на втором этаже: не пошел со всеми вместе — не мог…

Он стоял и курил, ожесточенно, глубоко затягиваясь, что делал очень редко, потому что умел собою руководить. Арефьев много видел на своем веку смертей человеческих, ему не случалось воевать — не пустили, но он видел смерти и на столе, и в палатах, он встречал людей, которые знали заранее и твердо, что недуг их неизлечим, видел глаза людей, умиравших в полном сознании, — это было тяжело. Но он не то чтобы привык, а готовил себя к этому, и готовность эта утвердилась в нем.