Иду над океаном

Даже самые мужественные хранили во взгляде надежду, они словно цеплялись за хирурга, это было жутко. Арефьев научился отводить глаза. А с Климниковым он не мог так вести себя. Но то состояние, в котором он сейчас находился, происходило и от другого. Арефьев вспоминал, как вел себя с Климниковым с тех пор, как узнал, что он болен. Этот человек был отрезан от него своим недугом, встал для него по ту сторону, где у Арефьева не было друзей или знакомых, там были только больные. Это помогало ему общаться с ними, облегчало ему знание об их скорой или нескорой, но все равно неизбежной гибели. И это же он избрал — не мог не избрать — в отношениях с Климниковым.

Ну что, казалось бы, особенного сказал Климников ему? Почти ничего. Но весь его вид, голос, глаза и даже то, что он полусидел на постели почти раздетый, все говорило Арефьеву много. Он вдруг подумал, что, поменяйся они местами, Климников видел бы в нем не больного и умирающего, а человека — до последней секунды. Арефьев еще думал и о том, что Климников отлично понял его, Арефьева, и это было самым тяжелым.

Арефьев должен был бы испытывать облегчение от того, что Меньшенин улетает. Все пойдет так же, как шло раньше. Но этого облегчения не было. Получалось, как он и предполагал при первой встрече в аэропорту: пришел, увидел, победил. Арефьев и сам знал: нужна специализированная клиника грудной хирургии с двумя хорошо развитыми отделениями — легочным и сердечно-сосудистым. Ее нужно строить. Ему хорошо рассуждать с высот своих, а начать строить клинику тотчас — это четыре-пять лет, это многие миллионы. Это… У Арефьева даже голова закружилась, когда он себе представил последнее «это».

А лаборатория, которую предлагает Меньшенин, — обида. Обида не только Арефьеву, а и всей области. «Ну и ну», — покачал головой Арефьев, думая об этом.

* * *

Чем меньше оставалось времени до съезда художников, тем лихорадочнее шла работа в мастерских. Зимин заканчивал «Каторжан». Он чуть не сутками горбился у своего размашистого полотна. У каторжан, стоящих на солнце где-то в каменоломне, были тяжелые, одержимые одной мыслью лица, почти одинаковая одежда на всех — полотняные рубахи и такие же штаны, тяжелые руки, натруженные многолетней нечеловечьей работой, кое на ком — арестантские шапочки. И тут же нехитрые, тяжелые инструменты. А над всем этим пронзительное, почти чистой берлинской лазури небо с едва заметными, тронутыми охрой прожилками облаков. Неяркое по цвету, кроме неба, полотно несло на себе отпечаток тревоги и монументальности момента, и солнце звучало в нем такое же тяжелое, палящее всерьез. Но что удалось Зимину — это единство мысли в лицах и глазах людей.

И Нелька сказала ему об этом, просидев в продавленном кресле перед полотном минут пятнадцать. Зимин глядел на нее угрюмо, не отводя глаз. Чувствовалось, что он знает: Нелька говорит ему не все. И он сам испытывал тягостное неудовлетворение. Нелька действительно сказала Зимину не все, что поняла: никак не могла сформулировать.

Потом Зимин начал работать. Писал он крупно, большими кистями, порой мастихином, холст, уже непомерно тяжелый от краски, стонал и ухал. А Нелька пошла тихонечко вдоль мастерской, переворачивая стоящие на полу лицом к стене этюды. Здесь были головы людей — недописанные, с незакрытым фоном, этюды одежды и снаряжения, снова головы и лица. Это были интересные, яркие не по цвету, а по отношению к натуре работы. Было здесь что-то суриковское и в то же время то, что Нелька ощущала всегда в самом Зимине — жесткость и злость. Так и видны были за каждым этюдом глаза его, не упускающие главного и беспощадные. Особенно поразила Нельку голова горбоносого старика. Он облысел, этот человек. И его могучую голову чуть окаймляли сивые, слежавшиеся под таежной шапкой охотника или старателя космы. Зимин никогда не брал цвет полной силой. Но колорит его работ не выглядел обессиленным. Скорее наоборот, в близости цветов проступала какая-то непонятная, сдержанная сила. Так выглядят, например, трактора на фоне спелой ржи или танки в траве, когда они прошли уже немалый путь и запылились и выцвела их ярко-зеленая заводская краска. Это же было и в картине.

Но вдруг Нелька поняла, чего не хватает зиминскому холсту на мольберте, чего не хватало последним его полотнам. Она постояла, держа этюд в руках, отставила его, еще поглядела, склоняя голову к плечу и щурясь.

— Это рыбак и бакенщик, — сказал глухо Зимин не оборачиваясь. — Для «Каторжан». — Значит, мысленно следил за ней, пока она перебирала этюды.

«Он сам замечает и не может избежать того, что превращает найденные и увиденные им самим личности, сильные, неповторимые, в представителей, что ли, в категории…»

Она молчала, все еще разглядывая горбоносого старика. Зимин подошел сзади и остановился за ее плечом с кистями и тряпкой в руке. Она обернулась и снизу вверх, потому что Зимин, даже сутулясь, был значительно выше ее, наткнулась на его взгляд. Она не могла, не смела сказать ему то, что подумала только что.