Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

– Помню тёмную избу, холод… Мне было два года, а сестре год, когда на фронте в начале войны пропал без вести отец. Приходила баба Зина, мать отца – усадистая, крупная старуха, приносила в кулёчке слипшиеся конфеты-подушечки, у них внутри было повидло. Хорошо, если попадалась подушечка без повидла – сплошной леденец, он долго не таял во рту. «Надежда, – говорила про меня баба Зина, – пусть живёт, а маленькую хорошо бы Господь прибрал». Мама долго писала письма – разыскивала отца, наконец пришло извещение, что он геройски погиб под Ленинградом и похоронен в братской могиле. Маму вызвали в военкомат и долго стыдили за то, что получает всю пенсию за погибшего мужа, а ведь у него есть старуха мать. Ничего про пенсию мама не знала, оказалось, её получала баба Зина. Военкомат деньги разделил – две части детям и одну часть – бабе Зине; больше она не наведывалась к нам, дочкам своего погибшего сына.

Моя гостья вздыхает, словно заново переживает своё голодное детство, и продолжает:

– Приходила и мамина мама, баба Груня, тоже рано овдовевшая. В Гражданскую войну то ли белые, то ли красные забрали её мужа и коня. Все дети бабы Груни в Гражданскую войну умерли от голода. Выжила одна младшая, моя мама.

Надя, словно забыв обо мне, возвращается в долгие сибирские зимы, когда они с сестрой если и вылезали из-под вороха одеял, то только затем, чтобы добежать до ведра, потом опять спешили укрыться с головой.

– И ещё помню сумрак низкой бревенчатой избы, который не рассеивало даже летнее солнце, – возвращается в детские видения моя гостья. – А когда я заболела воспалением лёгких, врачи думали, туберкулёз – и посоветовали переехать на свежий воздух подальше от города. И мы с бабой Груней из деревянного одноэтажного города Ханты-Мансийска, куда мама вышла замуж, перебрались в родную деревню Скрипуново, откуда, начиная с Саломеи Змановской, пошёл наш род. То была маленькая деревня, одна из тех, что лепились вдоль притоков полноводной реки Оби; её местные жители ханты и манси называли Ас, что значит – большая река.

– Может быть, вам не интересно, – спохватилась гостья, – а то я всё говорю, говорю, а вы молчите.

– Очень интересно. Потому и молчу, что слушаю. Продолжайте, пожалуйста.

– Я буду говорить, а вы ешьте мои пироги, потом скажите какие вкусней – с капустой или с яйцами.

– Непременно скажу. Кстати, у одного из царей Иудеи, кажется, в первом веке до нового летоисчисления, жену звали Саломеей. И она оставила по себе добрую память – привлекала к управлению государством многих честных и умных людей.

Надя вздохнула и снова заговорила о своей деревне:

– Электричества у нас не было, пользовались керосиновыми лампами, воду зачерпывали из реки. Зато водилась всякая рыба: щука, налим, осётры, стерлядь… В больницу к врачу-чудотворцу, что лечил меня, ездили в Ханты-Мансийск. Зимой на лошади сто двадцать километров по замёрзшей Оби. По дороге останавливались в сторожке или шалаше, где отдыхали, кормили лошадей. В Ханты-Мансийске ночевали на постоялом дворе. Летом плыли на лодке, мама с бабушкой гребли по очереди. В лодке устраивали лежанки, один гребёт, другой отдыхает. До города добирались за два дня. Врач, на которого мама молилась всю жизнь, достал в военном госпитале пенициллин и спас меня.

– В вашей родовой деревне была своя изба?

– В Скрипуново мы с мамой жили у бабушкиных братьев, изба была разделена на две половины. Полгода жили в семье одного брата и полгода у другого. Они, в отличие от других мужиков деревни, не пили, не дрались.

«Должно быть, на внуках Саломеи Змановской сказалась культура еврейской семьи», – подумал я.

– Вокруг нашей деревни могучий сосновый лес, – рассказывает моя гостья, – баба Груня не могла лазить на деревья, подбирала шишки с земли, сдавала их на заготовительный пункт и покупала всем валенки. Каких только ягод не собирали в том дремучем лесу; заготавливали на зиму клюкву, бруснику… В деревне водилась нечистая сила, знахари, колдуны; могли навести порчу на человека, корову.

Надя снова вздохнула, помолчала и, словно вглядываясь в прошедшие годы, заговорила:

– Окончила я семь классов и поехала в Ханты-Мансийск, где было педагогическое училище, курсы звероводов, счетоводов, фельдшерская и акушерская школа. Я выбрала педучилище. Ходила в телогрейке, жила в общежитии, там в комнате было двадцать девочек, и каждой полагалось по половине тумбочки… Ничего не исчезает из памяти… По распределению послали меня пионервожатой в школу деревни Сытомино Сургутского района. Глушь страшная.

– С тех пор там ничего не изменилось? – спросил я.