Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

Вот и не нужно старым людям ходить по врачам; всё со временем приходит в негодность, изнашивается. Когда придёт мой последний час, я не стану просить об отсрочке. Другое дело – начать жизнь сначала, и чтобы опять рядом была моя бабушка, которая твердила: «Читай, читай!» «Зачем?» – спрашивал я. «Будешь умным», – отвечала бабушка. «Зачем быть умным?» «Чтобы много знать, знание развивает душу», – отвечала моя неграмотная местечковая бабушка. Впрочем, неграмотной она была в русской культуре, а Тору знала чуть ли не наизусть. Вот если бы всё сначала, я бы поступил на исторический факультет…

Това придёт только через неделю, я успею к этому времени забрать костюм из химчистки, впрочем, костюм ни к чему, а то дома в костюме буду выглядеть идиотом. Попрошу своего метапелета купить мне новую рубашку. Да нет, зачем новую, у меня много рубашек, успеть бы сносить те, что есть. Парикмахера приглашу. Смотрю на себя в зеркало: худое лицо – лицо аскета; теперь, когда отрастил бороду, стал похож на ветхозаветного еврея, молящего Всевышнего, чтобы соблазны этого мира не пересилили благоразумия. Как бы то ни было, я всегда ощущал себя играющим в пьесе, написанной для одного актёра. И при этом почему-то не оставляло чувство, что кто-то ждёт меня, именно меня и никого другого.

Това однажды обмолвилась, что любит запечённую рыбу в майонезе, посмотрю в интернете рецепт и сам сделаю. Если попрошу Юваля, мало ли что ему в голову придёт, я ведь не гурман, обычно довольствуюсь его незатейливой стряпнёй. Куплю цветы… Нет, не нужно цветов, цветы я покупал в прошлый раз, а то девушка подумает, что я напрашиваюсь ей в ухажёры. Пусть будет всё как есть. Об ухаживании не может быть и речи, у нас огромная разница в возрасте, она могла бы быть моей внучкой. Глядя на Тову, вспоминаю свою неприкаянность, когда было ощущение, будто стоишь один на ледяном ветру и неоткуда ждать помощи, негде укрыться. Чувство одиночества в молодости сильнее, чем в старости, когда уже ничего не ждёшь. Если я и в силах чем-нибудь помочь девушке, так только выслушать бедолагу, это даст ей ощущение участия хоть кого-нибудь.

В ожидании гостьи смотрю в окно на раскачивающуюся на сильном ветру сосну; гнётся чуть ли не пополам, хоть бы устояла, не сломалась. Боюсь, если ветер станет сильней и пойдёт дождь, Това позвонит Давиду – попросит перенести уборку на следующий день.

Всё обошлось, она пришла, споро сделала свою работу, и мы сидим вдвоём за чуть ли не праздничным столом. Рыба удалась, и пирог вкусный.

– В детстве, – рассказывает гостья, – я представляла себя не иначе как актрисой. Вот и сейчас возвращается не только во сне, но и наяву ощущение сцены, лёгкости, новизны. Отец злился, когда я заговаривала о театральной студии. Мама когда-то тоже видела себя артисткой, но молчала – не решалась рассказывать отцу о своих мечтах, боялась его раздражения. Всегда соглашалась с ним, может, оттого, что чувствовала себя иждивенкой. Ведь с тех пор, как забрала меня из детского сада, вернее с самого дня моего рождения, не работала до тех пор, пока я пошла в школу; мы вместе пошли: она – учительницей, а я – ученицей. Мама боялась отца. Я не могла видеть его искажённое злобой лицо и мамину беспомощность, залезала под кровать. Мама не кричала, когда он поднимал на неё руку, наверное, стыдилась соседей, а может, боялась меня напугать. Я для неё была дороже жизни, а для отца – ненужным довеском; у него в предыдущих двух семьях были дети.

Това замолчала, о чём-то задумавшись. Чтобы прервать затянувшееся молчанье, напомнил ей:

– В прошлый раз вы рассказывали о неудавшейся попытке стать программистом.

– Да-да, – встрепенулась девушка и, словно возвращаясь издалека, медленно заговорила: – После того как стала очевидной моя неспособность к точным наукам, я устроилась помощницей зубного врача, у которого от старости тряслись руки и, случалось, инструмент падал в рот пациенту. Продержалась я у этого дантиста, ветерана в своём деле, целых полтора года. Больше не могла изо дня в день делать одно и то же: записывать очередников, месить гипс, мыть, подавать, убирать… В общем, я вернулась из Хайфы, куда поехала с Игалем, в свой город – Арад.

– Не довелось мне побывать в Араде, наверное, экзотическое место на краю пустыни, – заметил я.

Това вздохнула и продолжала:

– Да, в иудейской пустыне. Я люблю свой высокогорный город, там удивительно легко дышится. Глядя на красный закат солнца за простирающимися вдаль бесконечными песчаными дюнами, чувствую себя первым и, значит, единственным человеком на земле. Это чувство тотчас исчезает, когда, повернувшись, чтобы идти в обратную дорогу, видишь выстроенные в ряд однотипные трёхэтажные дома для репатриантов из России – тех, которые знают «рак руссит» – только русский. Много эфиопов с глазастыми детишками, бедуинов из окрестных селений; они привозят в банк свои деньги.

– А работа есть в вашем городе?