Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

– Иудея разгромлена, но сохранилась верность Богу Израиля, и есть основания полагать, что именно в силу этой верности мы не потерялись среди других народов. Даже после поражения восстания Бар-Кохбы, когда, казалось бы, не на что надеяться, были желающие принять иудаизм. Этих людей отговаривали, обращали внимание на унижение и порабощение евреев. Приходящему говорили: «Разве ты не знаешь, что сыны Израиля в это время мучимы, преследуемы, гонимы, истерзаны и страдания постигают их?» Если он отвечал: «Знаю, и для меня это не имеет значения», – больше вопросов не было.[225] Такое нередко случалось и в Риме. Впрочем, тогда же принимали и христианство; в то время христианство мало чем отличалось от иудаизма.

– Благодаря нашему рассеянию языческий мир приблизился к единобожию, – в раздумье заметил сосед. – Меня больше занимают проблемы сегодняшнего дня: воевать или не воевать с соседями, которые со времени образования Израильского государства стали называться палестинцами.

– Никто тебе не скажет, что делать с нашими арабами, ни готовые броситься в бой правые, ни миролюбивые левые. Есть много вариантов ответа, но вопрос остаётся. И от наших с тобой разговоров ничего не изменится.

Сосед, о чём-то задумавшись, молча допивает свой всегдашний утренний кофе. Затем то ли мне, то ли себе говорит:

– Хорошо бы съездить хоть на недельку в Грузию, в деревню, в те безлюдные места, где прошли мои самые счастливые годы. Наш дом, наверное, уже развалился. Перед отъездом в Израиль хотел его продать, но покупателей не нашлось. И даром никто не соблазнился. В наших горных селениях много осталось пустых домов. Там и сейчас, по прошествии многих лет, наверное, ничего не изменилось: всё так же медведи выходят из леса и не прекращается шум горной речки… Как в опустевшей деревне справляются с жизнью несколько оставшихся в своих обветшалых домах старые женщины? Не хотят оставлять обжитые места, огороды. Или некуда им уходить. Вот бы повернуть время вспять, восстановить дом, сад и дорогу в школу над обрывом… И встречу с Софико…

– Поезжай, – отозвался я.

– Боюсь, отдам там Богу душу, – вздохнул Давид. – Кто в нашем возрасте решится на столь трудное путешествие. Из всех моих близких в Грузии уже никого не осталось.

– Тоже бы не решился, – отозвался я, складывая в раковину грязную посуду после нашего завтрака.

Давид снова вздыхает и отправляется в свою комнату. Дверь не закрывает, это значит, что чувствует себя нехорошо и, если ему станет совсем плохо – я услышу его зов или стон.

Я оглядываю кухню – нет ли какой необходимой работы – и тоже иду к себе. На моём столе две стопки книг: справа те, что уже прочёл и должен отнести в русскую городскую библиотеку, слева – те, что ещё не листал. Читать мне становится всё трудней, болят глаза. Вытягиваюсь на постели и предаюсь своему всегдашнему занятию – вживаюсь в чужую жизнь; это у меня происходит на бессознательном уровне. На сей раз вспоминается недавняя беседа с моим помощником – Ювалем. С ним неинтересно разговаривать, потому как на всё у него готовый ответ – поучения его рава. Невозможно добиться собственного мнения, только и слышишь: «Рав сказал…». Я заметил ему: «Ты нарушаешь одну из главных заповедей – не сотвори себе кумира. Человек не должен отказываться от собственного мнения». Юваль возразил: «Кумир – это идол, которому поклонялись язычники, а мой рав всю жизнь учится, ему видней».

Возражать не было никакого смысла. Куда как занимательней разговаривать с помощницей Давида – Товой. Сейчас, когда она работает со стариками, у неё достаточно времени, чтобы размышлять над сценарием своей жизни, который высветился со смертью матери. Рассказывала, что из всех маминых вещей оставила лишь ветхий кожаный портфель, где хранится мамина трудовая книжка и её единственная юношеская фотография, на которой она похожа на Сару Бернар. Фотография французской актрисы лежит тут же. У них тонкие черты одинаково серьёзных лиц, чуть прищуренные глаза – и той и другой судьба отвела трагические роли. Одной – на сцене, другой – в жизни.

– Мама мечтала стать актрисой, – рассказывала Това, – судя по маминым обмолвкам, обрывкам воспоминаний представляю её жизнь. Неуверенная в себе, она так и не решилась уехать из Ростовской области в город поступать в театральное училище. После десятого класса подала документы в педучилище, что было в пределах досягаемости от дома, и там, в отличие от вожделенного театрального, не было конкурса. Потом долго работала учительницей начальных классов. Двадцать фотографий с 1958 по 1978 год, где мама окружена первоклашками, лежат в отдельном конверте. Дети долго помнят первую учительницу, других забывают, а первую помнят.

К каждому визиту Товы стараюсь купить букет из жёлтых роз, какие она любит. И что-нибудь вкусное. Наверное, у неё кроме меня нет столь внимательного и доброжелательного слушателя.

Сегодня пятница, после уборки в комнате Давида она не спешит на другую работу, пьёт со мной чай и рассказывает про свою жизнь.