Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

В том, что папа – герой, я никогда не сомневался, но силы были неравны, всего лишь на два месяца удалось задержать врага. За это время из Киева эвакуировали некоторые промышленные предприятия и часть населения. Я снова и снова вживаюсь в состояние раненого, потерявшего глаз отца, который оказался в окружении с очень поредевшим отрядом. К тому времени уже было известно, что из пленных немцы сразу расстреливают евреев, командиров и коммунистов. Папа чудом остался жив; солдаты посоветовали переодеться в форму погибшего рядового и взять его имя – Игнатий Ганул. В плену на перекличке папа забыл, что он уже не он, и не отозвался на чужое присвоенное имя. Немец повторил ещё раз. И только когда рядом стоящий боец ткнул отца в бок – вспомнил. Немец за такую непозволительную рассеянность ударил прикладом винтовки по голове, что, наверное, помогло папе освоиться с именем своего погибшего солдата.

Должно быть, завоевателям нечем было кормить пленных, или с целью пропаганды некоторых раненых отпускали в оккупированные районы: хотели показать местному населению свою доброту. Отец попал в их число. И пошёл он из окрестностей Киева в Николаев по занятой немцами земле, показывая на вражеских постах бумагу об освобождении. И пришёл… пришёл к своему пустому дому. Соседи рассказали об участи семьи, постигшей всех не успевших эвакуироваться евреев. Соседи несколько раз говорили папиной жене: «Бегите!» – но она всякий раз отвечала: «Нет, Лёва вернётся, и он нас заберёт». Многих расстреляли на городском кладбище, остальных за пределами города. С тех пор как узнал, что немцы выхватывали из рук женщин детей и расстреливали их на глазах матерей, меня не оставлял ужас и недоумение: каким образом Гитлер сумел сделать нелюдей из своего народа? И в такой короткий срок!

Отец молчал о злоключениях на фронте, не рассказывал и о том, как удалось добраться от своего опустевшего дома сначала к партизанам, а потом к линии фронта, где его в госпитале подлечили и из-за того, что он находился в плену, определили в штрафной батальон. Не на передовую, поскольку при ранении он потерял глаз и не мог стрелять, а в качестве конюха, подвозившего бойцам снаряды. Ящики со снарядами были тяжёлые, неподъёмные, и потому на подводе должно было быть двое. Когда папа непроизвольным жестом, бывало, вытирал ладонью лицо, я вспоминал его рассказ о том, что разорвавшимся немецким снарядом напарнику снесло череп и его мозги брызнули отцу в лицо. Папа закончил войну комендантом гарнизона, прошёл Венгрию, Румынию, Болгарию.

Война кончилась, многие солдаты не нашли в себе сил вернуться в родной опустевший, разорённый дом, да и вместо дома часто оставалась глубокая воронка. Вот и папа не поехал в Николаев, а оказался в мамином родном городе Белая Церковь, куда она с бабушкой вернулась после эвакуации. И встретились два немолодых, одиноких, обездоленных войной человека.

Белая Церковь, где я родился, – старинный город с давней историей. Еврейская община образовалась здесь в конце шестнадцатого века. Спустя годы многие из моих соплеменников стали жертвой восстания Хмельницкого, далее гайдамаки, казаки, украинские националисты… С приходом немцев – немногим удалось эвакуироваться – евреев вывезли за пределы города и расстреляли. Гоню от себя мысли о том, что некоторые оказались ранеными и медленно задыхались в общей могиле. После войны Белая Церковь был обычным провинциальным городом. Когда он стал промышленным центром, я уже учился в Саратовском медицинском институте.

Биография моей души складывалась на примере родителей; я рано усвоил, что усилием воли нужно преодолевать всякие трудности. Помню беседу с папой перед поступлением в первый класс; читать я уже умел, а вот писать никак не получалось, и поэтому наотрез отказывался идти в школу. Папа вразумил: именно для того чтобы научиться писать, я и должен пойти в школу. Никогда не сомневался в том, что нужно быть честным, справедливым, много работать и никогда не жульничать. Но однажды стал невольным участником воровства и до сих пор не знаю, каким образом следовало тогда поступить. В пятом классе предал свою учительницу, она хорошо ко мне относилась, я тоже выделял её из всех учителей. Товарищ, с которым дружил чуть ли не с детского сада, украл у неё из сумки деньги и позвал меня спрятать их. Если по справедливости, я должен был взять у него те деньги и отдать учительнице, но это означало предать товарища. Я промолчал.