Казалось, что Великобританию и Германию внезапно охватило ужасное безумие. Людям было больно думать, что посреди такой передовой цивилизации могла возникнуть жестокая война.
Но для посвящённых это было не безумием, а методологией захвата английской молодёжи, разработанной в Веллингтон-Хаус. Страх того, что это может повториться, чуть не предотвратил начало Второй мировой войны. Но подстрекатели и заговорщики, великосветские злодеи, решительно не хотели, чтобы их второй раунд кровопролития был отвергнут. Офицеры, вернувшиеся после кровавой бойни, каковой явилась Первая мировая война, описывали корреспондентам новостных газет ужасы рукопашных боёв, которые нередко происходили в ходе «Великой войны». Они были в смятении и в ужасе, и мало кто мог понять, для чего вообще была нужна эта война.
Строгие секреты Веллингтон-Хаус и «олимпийцев» хранились за семью печатями. Ситуация не изменилась и по сей день. Не было ни единого проблеска света, который мог бы рассеять мрачную тьму страха и дурных предчувствий, витавших в воздухе в 1920 году. Одно время сложная церемония возложения английским монархом венка на Кенотаф[19]
на лондонской улице Уайтхолл служила утешением, теперь же она порождала гнев, озлобленность и ненависть. Шла подготовка той сцены, на которой будет разыграна Вторая мировая война, и в этой войне колоссальную, неизмеримую роль должен был сыграть Тависток.Немногим мыслящим людям того времени было что сказать: из историков можно назвать, к примеру, Освальда Шпенглера; среди них также были Хемингуэй и Ивлин Во (Evelyn Waugh), Эптон Синклер и Джек Лондон, но их послание было не менее, а даже более удручающим, чем мрачные пророчества Шпенглера о неизбежном закате западной цивилизации. Оно подтверждалось послевоенным ухудшением межличностных отношений. Участились разводы и измены мужей своим жёнам. Прекрасное представление о женщине, вознесённой на пьедестал, нежной и женственной, с чудным голосом, наполненным мягкостью, прекрасном цветке, сотворённом Богом, о тайне слабого пола, превращалось в исчезающий идеал, а вместо него появлялась вульгарная незнакомка с громким, резким голосом, как, например, та, которую изображали и делали популярной радиопередачи, а позднее – телевизионные шоу. И врядли кому было известно, что этот упадок являлся конечным продуктом Тавистокского института, объявившего войну западным женщинам.
В Европе после Первой мировой войны печальным местом стал парижский Монпарнас. Послевоенная Вена, опустошённая войной, которая, подобно морской волне, смыла так много её сыновей, погрузилась в ещё большую грусть. Но Берлин, когда-то такой суетливый и до такой степени чистый, превратился в европейский Вавилон и. пожалуй, самое мрачное из всех этих мест.
«Тот, кто пережил эти апокалиптические месяцы, эти годы, стал ожесточённым и озлобленным и чувствовал приближение контрудара, ужасающей реакции», – писал историк Цвейг.
Стефан Цвейг был, кроме того, биографом-эссеистом, «космополитом», прославившимся своими трудами по психоанализу; это нашло своё отражение в его пьесе «Иеремия», написанной ещё в то время, когда он был в армии, в 1917 году. К 1940 году он стал едва ли не самым переводимым писателем в мире.
В упадке Европы нетрудно было разглядеть большую роль музыки. Аристотель писал о влиянии музыки на политику следующее:
В ходе моих исследований мне удалось обнаружить, что главное учреждение по промыванию мозгов в мире – Тавистокский институт человеческих отношений – поручил своим социологам проработать теории Платона. Изучая музыку культа Диониса, они имели лишь одну цель – применить её в современной «новой» музыке.