Иерусалим

Мик задумался, рассеянно уставившись в окно детского центра. Он видел двух старушек, которых уже замечал раньше, как они посмеиваются и подталкивают друг друга перед картиной с изразцами. С трудом перетащив внимание обратно к мотивации Альмы, он ляпнул первое, что пришло в голову.

– Может быть, надеется, что ее посвятят в дамы?

Гудман скептически фыркнул.

– Что, за картины? Дамы – это для заслуженных мастеров сцены: дама Джуди Денч, дама Хелен Миррен, дама Диана Ригг. Что, Альма теперь себя актрисой возомнила?

– Вообще-то, Боб, кажется, были дамы и в других видах искусства? Нелли Мельба, Эдит Ситвелл, Вера Линн; потом Вивьен Вествуд, Барри Хамфрис [190]. Так что не только актрисы.

Мастер преступного амплуа, не забывая о профессионализме даже здесь, исполнил маневр с двойным недоверчивым поворотом головы к говорящему, который Мик впервые видел вне экрана, а потом промолчал, словно переваривая неожиданную информацию. Затем последовала неловкая интерлюдия, когда Бен Перрит осведомился, чем прославилась Эдит Ситвелл – не тем ли, что изобрела тост, после чего долго и оглушительно хохотал, а потом сказал, что имел в виду Нелли Мельбу [191]. Это казалось удачным местом, чтобы завершить разговор и пожать обоим руку, заверяя Перрита, что он не забудет про сложенный листок для Альмы. Парочка убрела мимо церкви Доддриджа в направлении Лошадиной Ярмарки, пока поэт смеялся, а актер громко комментировал: «Ох уж эти дамы!» – а потом их очертания рассыпались в маковом камуфляже Мелового переулка.

Чувствуя прилив озадаченной симпатии, Мик решил, что абсурд местности не менее важный ее компонент, чем любовь, выпивка, насилие. В стороне на Замковой улице далекий трафик состязался с вороньем. Подавив моментное чувство стыда, он развернул страничку, вверенную Беном Перритом, и начал читать.

                     Это царство из отсутствий
                     Из пространств между простенками, из пустоты
                     Где теперь поют другие птицы
                     Где лучшие виды нельзя увидеть
                     Это княжество ушедшего
                     С границами, написанными исчезающими чернилами
                     С историей в провалах
                     И населенное именами, не называемыми годами
                     Это моя страница, которую ели белые поля
                     Пока не остались только шрамы от ластика
                     Пустой мешок с дырами
                     Молчание в кавычках прямой речи

Мик чувствовал себя готовым к мнению о поэзии еще меньше, чем о живописи, но ему пришлись по душе размер и ритм – хромающий бизон с одной ногой короче других и особенно благородными запинками в поступи. Он снова сложил лаконичный документ и сунул в карман на бедре, где тот не сомнется, затем, затушив сигарету, обернулся к открытой двери яслей. Обидно. Он бы даже заинтересовался культурой, не будь она такой навязчивой. Ну, что ж. Вряд ли от этой раздражающей выставки осталось так уж много. Обреченно вздохнув, он зашел внутрь, дохлебывать кашу живописи, не испорченную маслом и скипидаром.

* * *