Иерусалим

Она ухмыльнулась и сказала: «Ну конечно, могла бы», а потом отдала зажигалку и продолжила разговор с Дэйвом Дэниелсом. Ретируясь к двери прежде, чем она поняла, что наделала, Мик лучился от радости. Он чувствовал, что достиг нового уровня понимания взаимодействия с сестрой: когда она говнится сразу из-за двух вещей одновременно, ее система агрессии не выдерживает перегрузки и случается короткое замыкание. Если после радиоактивного несчастного случая она вырастет до гигантских размеров и впадет в разрушительное для цивилизации бешенство, он обязательно сообщит об этом армии и правительству, чтобы ее усмирили. Все еще ребячески посмеиваясь при мысли о собственной сестре в двадцать метров ростом, запинающейся о провода, он торжествующе вышел на яркий синий день.

Крутанув колесико и высекая искру, он рассосал противоположный конец сигареты к тусклой алой жизни, откинул голову и исторг китайскую химеру серых корч к дуотону английской фарфоровой росписи по небу. После времени взаперти со множеством навеянных лауданумом интерпретаций окрестностей их реальность облупившихся оконных рам и неухоженных газонов – даже захиревшая что в кирпиче, что в памяти, – пела от побитой и беззубой радости. Он дышал одуванчиковой атмосферой своего почтового индекса, вольницей спущенных рукавов местности, угодившей в вынужденную отставку из географии, утешением опалы в той твердой уверенности, что больше от тебя не потребуется что-нибудь делать или кем-нибудь быть. Пыль – тоже мантия и знак привилегий. Его взгляд прокатился по склону въезда на парковку на другой стороне дороги, где сорок лет назад стояла отторгающая кубистская площадка, а еще десять лет назад – свободное от трафика мощеное устье улиц с оправданно оборонительными названиями Форта и Рва, под осадой 1960-х с их агрессивным склерозом. Отсюда пошли его безумный прадед и веселая варварша-бабка, пока та не переехала на Зеленую улицу, потеряв первого ребенка из-за дифтерии. Примерно в том же проходе гремела, как ненастье, чумная телега, когда приехала забрать свое легкое бремя. Под асфальтовыми сливками нескольких эпох по-прежнему таились липкие нити генетической истории – розовые и черные страты лакричных конфет. Это и есть история – серия опрометчивых перемощений и случайных наложений. Сузив глаза из-за солнца, он расплющил слои времени в единый невразумительный композит, где отсроченные детские смерти катались на бетонной лошадке от Пикассо между спящими на своих расчерченных местах подержанными авто.

Позади раздался слабый эмфиземный хрип двери детского сада, и он обернулся, заметив Бена Перрита и Боба Гудмана – очевидно, знакомых по старым временам, – одновременно бегущих из перенесенных вовне внутренностей головы Альмы. Оба смеялись – возможно, потому, что осоловелый поэт заржал без причины, а косолицый актер не смог удержаться от того, чтобы не присоединиться. Мик приветственно поднял руку, но жест неловко угодил в провал между ретроспективно-расистским и шутовским «Хау!» и гитлеровским прообразом «дай пять», так что на полпути он превратил его в приглаживание пряди волос, которой на самом деле давно уже не существовало. Все еще похрюкивая, самый страшный на свете дуэт для детских праздников направился по алопеции газона к нему навстречу.

– Бенедикт. Боб. Что, хватило с вас?

Закатившиеся глаза Бена Перрита напоминали о рыскающем коне.

– Аха! Если такое привидится, когда бросишь пить, то я не буду торопится. А-ха-ха-ха!

Лик его спутника-актера как будто попытался сброситься на землю с небритого подбородка, не в силах выдержать человеческую неблагоприятность.

– Ты знаешь, что она меня заставила делать, сестра твоя долбаная? Заставила раскопать какую-то хрень, которую и так уже сама знала, только чтобы был повод поместить в свою выставку оскорбительную картину со мной в главной роли. Серьезно, мы для нее как мухи для мальчишек.

Выпертый из школы за прогулы до того, как он добрался до Шекспира, Мик не понял, как мальчишки с мухами относятся к происходящему, так что только кивнул – всегда безопасный ответ. К счастью, фоновая мания Бена Перрита нахлынула и залила все возможные лакуны в беседе.

– А-ха-ха-ха! Она нарисовала меня карандашами на дне моря. Не пойму, то ли имеет в виду, что я опустился на дно, то ли что я утонул в стакане. А-ха-ха! Слушь, Мик, я собирался ей отдать, но так и не получилось. Передашь?

Барный и подзаборный бард протянул сложенный лист с машинописным текстом, который Мик торжественно принял, не имея ни малейшего представления, что бы это могло быть. Какая-то поэзия, какое-то искусство, что-нибудь этакое.

– Ну конечно, Бен. И ты не обижайся на то, как она тебя нарисовала. Ты еще легко отделался, если меня спросишь. Видел мою, где я просто мешок прыщей?

Брюзгливый актер поджал губу, которую и так все считали поджатой, и покачал антисемитской карикатурой головы в сочувственном неодобрении.

– И зачем она делает то, что делает? Напрашивается на ссору или что? Ведь явно не из-за денег.