Иерусалим

Панорамный ландшафт над возвышенным портретом; пандан организовали в виде буквы «Т», хотя он вроде бы не был связан ничем, кроме близости местоположения. На узком простенке между картинами приклеился единственный обрывок из блокнота. На нем стояло сразу два названия скачущим изумрудным почерком, с поднимающейся и опускающейся направляющими стрелками, показывающими, что к чему относится. Сказать, что это было похоже на небрежность, ничего не сказать. Более того, это было похоже на надпись на внутренней стороне двери общественного туалета, и Мик надеялся, что Альма протерпела последнюю десятку описательных записок, не скатившись хотя бы к рисованию большого члена и трех обязательных крокодильих слезы жидкой генетики. Тонкое леттербоксовое соотношение верхнего прямоугольника содержало как будто очередную минималистичную абстракцию, но Мику только что отвел глаза глаз скульптуры, так что он решил приглядеться поближе, прежде чем выносить скоропалительный вердикт. Проследив за воздетым зеленым копьем к месту его происхождения, он узнал, что произведение называется «Холодное и морозное утро», хотя логика за этим решением оставалась далеко не такой прозрачной, как бывает утро. Перед Миком оказался синемаскопный вид на рябой туман, паутинное поле, которое можно получить, если взять темный тон из черного, коричневого и темно-виридианового цветов, а потом наложить поверх волокна выбеленного и спутанного меха – например, губкой. С носом у самого облачного мрамора Мик смог разобрать, что проглядывающий между свалявшимися прядями фон на самом деле был гиперреалистичным акриловым этюдом на тему переплетенных стеблей и сучков, свернувшихся листьев, нивелированных по краям до погрызенных фракталов, и всю эту кропотливую работу обволок наплыв пухового пара. Мику пришло в голову, что, похоже, перед ним куст или заросли, жутко обвитые нечесаными нитями какого-то гигантского арахнида – причем альбиноса, исходя из цвета секреций в виде изящных подвесных мостов. Может, это очередная картина Альмы про монстра, но без монстра? Только когда он заметил маленького жемчужного червячка-пигмент, выдающегося на несколько миллиметров от полотна и соединенного с зацветающей веткой над ним тончайшими белыми линиями, Мик понял, что архитектор этой фиброзной энигмы – не какой-то паук-мутант, а, напротив, кроха – шелковичный червь, словно выдавленная из зубной пасты капля. И все же после находки этого необычно трудолюбивого индивида прошла почти минута, прежде чем Мик заметил, что от поверхности отстоят десятки, сотни висящих и поблескивающих катышков, бесконечно малое и бескостное множество, ставшее фактурой – брайлем влажных и бликующих шершавостей. Это было чудесно, и в то же время по коже побежали мурашки. Картина обессмертила один их тех электризующих моментов, когда природа раскрывается во всем своем чужеродном и пугающем великолепии, во всем своем биошоке. Догадавшись, что едва заметная под вездесущим ворсом листва принадлежит шелковице, он почувствовал скромный прилив удовольствия знатока кроссвордов от расшифровки хотя бы названия работы, хотя по-прежнему не понимал, как та связана с общим направлением выставки или вообще хоть с чем-нибудь.[192]