Иерусалим

Его исследование выставки на этом уперлось в очередной угол концентрационной галереи, где продолжение требовало правого четверть-оборота, чтобы приступить к одолению восточной стены яслей – модернистского скалодрома, где между душевным равновесием и интеллектуальным срывом с головокружительной высоты находились только ненадежные опоры – работы его сестры. Перескочив бездну, он приступил к следующему переходу в рискованной экспедиции в культуру, где первым зацепом стала часть девятнадцатая – «Бессонные мечи». Сравнительно простой штрихованный рисунок – вполне возможно, литографским карандашом, – он напоминал редакторские карикатуры Дэвида Лоу из «Дейли Миррор», которые Мик с трудом вспоминал из детства: с четкими моральными нотациями в поддающихся простой расшифровке символах и бойком незамысловатом стиле еженедельного издания для мальчиков. Версия Альмы – уже не на злобу дня и не такая однозначная – изображала мрачного и черноволосого мужчину, заснувшего в кровати посреди хаотичного кровавого поля битвы. Судя по разливанному морю пик и острых шлемов в резне вокруг спящего, конфликт был родом из Гражданской войны, а значит, дремлющая фигура – облаченная при ближайшем рассмотрении в черные доспехи, а вовсе не пижаму, – весьма вероятно, была Оливером Кромвелем. Кругом в мушкетном дыму друг друга пронзали неистовые мужчины и запинались в собственных кишках кони, набросанные сажей и подведенные порохом, пока лорд-протектор спокойно похрапывал и кутался в одеяло. Мик не понял, что имелось в виду: то ли Кромвель слеп к страданиям, эпицентром которых стал он сам, то ли нескончаемое побоище и кровавые фонтаны ему снятся.

Под этой композицией скромных объемов экспонат двадцать ввиду масштаба и стиля казался скорее каминной полкой, на которой покоилась девятнадцать часть. Он был куда сложнее предыдущих вещиц: центральное изображение углем с яркими оранжевыми акцентами совершенно затмевалось иллюстративной рамкой из изразцов – область угольной черноты и брызжущего пламени сдерживалась в орнаментальном камине. Рисунок в сердце композиции изображал в неопрятных крошащихся штрихах пейзаж с каменными дымоходами и соломенными крышами, объятыми лижущими языками нектаринового цвета, средь которых экстатически плясали две голых и горящих женщины с длинными волосами, завивающимися в виде удушающих клубов. Хоть это пиротехническое пиршество для глаз и цепляло, несмотря на ограниченную палитру, оно как будто не имело никакого видимого отношения к куда менее жаркой последовательности на плиточном обрамлении. Здесь разводами насыщенного кобальта растекалась по кафельной плитке линейная прогрессия выхваченных моментов, начинавшаяся сверху в центре квадратиком плотных чернил полуночи, словно символизирующих тьму утробы перед подробной сценой деторождения далее. Затем следовала – явно с замашкой на остроумие – сценка с младенчиком, лежащим на коленях матери подле камина, тоже облицованного дельфтскими изразцами, повествующими о событиях в жизни умилительно крохотного Христосика. Следующее изображение показывало болезного отрока на церковной скамье между старшими мужчинами в камзолах восемнадцатого века, не спускающего глаз с кружевного платка, словно зависшего, слетая с небес. Жизнь развивалась плитка за плиткой – здесь молодой человек в седле сталкивается в туманной куще с девицей в лохмотьях и с большими сияющими глазами, а вот тот же человек, но уже несколько старше, вел коня по пересеченной заснеженной местности к уютному зданию с дразняще знакомыми очертаниями, ожидавшему в зимней темноте. После нескольких секунд отразившихся на челе гаданий Мик узнал в строении церковь Доддриджа и тут смекнул, что многосерийная драма перед его глазами не иначе как жизнь самого Филипа Доддриджа. Он прочитал свадьбу, детей и скорбь утраты до самого последнего вида, сразу слева от верхней середины рамы, где хрупкие мужчина и женщина лежали в комнате с заморской меблировкой, сраженные хворью, причем мужчина, возможно, уже был мертв, если так истолковать кромешную синюю ночь на следующей плитке – теперь ее тьма говорила о погребении, а не зачатии. Только присмотревшись к назначенному картине ярлычку с надписью красной ручкой, выдавшему название «Зловредные пламенные духи», Мик начал постигать связь между историей священника-диссентера и двумя радостными разжигательницами в пируэтах на иссушенной соломе, удерживаемых лишь изысканной биографической границей.