Иерусалим

И снова пропорции портрета, если бы темой портрета мог быть фонарный столб: длинная отвесная щель цветов жвачки в сладком щербетном свете. При ближайшем рассмотрении – к этому моменту почти предсказуемо – медиум оказался битым или толченым стеклом: палитрой, знакомой Мику по бутылкам дорогой минеральной воды в мусорной корзине сестры. Сахарная пудра из разноцветных кристаллов, судя по всему, была приклеена к какому-то контуру, сделанному по принципу «обведи цифры» на доске или холсте, и в некоторых местах, где, видимо, для требуемого цвета отсутствовал коммерческий эквивалент, прозрачное стекло лежало поверх подмалевков. После нескольких секунд привыкания к зернистому изображению он осознал, что смотрит на крутой Ручейный переулок с нижнего конца – водопад серых цветов от грязных и немытых молочных бутылок и буйных сорняков «Перье» между булыжниками мостовой, под лучезарным и пламенно-синим небосклоном в осколках «Ти Нанта». На среднем плане, на половине высоты этой прорези бойницы, кучковался прайд, косяк или парламент детей, разодетых в блестящие коричневые цвета от настоящего эля – слишком маленьких, чтобы вычленить детали, но наверняка тот же чумазый ансамбль, что изображался на картине выше. На первом плане, соответствуя числом и преобладающей расцветкой детям выше по холму, виделся нервно застывший секстет кроликов с раздавленными велосипедными отражателями вместо глаз. И в самом деле, взгляд на непременные кровавые куриные лапы под работой подтвердили, что картина так и называется – «Кролики». Она Мику понравилась. Ему показалось, что хоть раз для разнообразия он разгадал смысл и намерение картины: Альма вырезала дольку их запущенного района и превратила в церковное окно – церковное окно бедняка из стеклянных бутылочных розочек, и тем не менее вместилище святых. А может быть, она просто имела в виду, что в районе до черта стеклотары.

Экспонаты шестнадцать и семнадцать были черно-белыми – передышка после того, как палочки и колбочки измочалились предыдущими картинами. Оба относительно маленькие – где-то А4, если он не ошибался с форматом бумаги: не такой долговязый, как фулскап, но все же не такой коренастый, как кварто. Они висели бок о бок высоко на стене яслей над большой и пышной масляной сценой, так что Мику пришлось привстать на цыпочки, чтобы их как следует разглядеть, – значительно больше стараний, чем, как ему казалось, обычно ожидается от посетителя выставки. Первая, слева, была иллюстрацией ручкой и тушью в стиле гохуа, – словно что-то из детского ежегодника, привидевшееся ребенку в бреду от жара, а любительский субтитр провозглашал зрелище «Алым Колодцем». В ее нижних краях, за низким кирпичным забором вроде бы на чьем-то заднем дворе, укрывалась уже знакомая полудюжина оборванцев, теперь ближе к зрителю и потому более отчетливая. Кроме его собственной детской версии и девчушки с венком из дорожных жертв были еще маленькая девочка в очках с серьезным видом, суровый мальчишка постарше в веснушках и котелке, низенький сорванец с чертами лица, схожими с лицом рядом стоящей девицы в кроличьем салате на шее, и высокий паренек приличного вида с осанкой самого разумного члена Секретной семерки или Великолепной пятерки. Вся группа присела, с понятной тревогой наблюдая за ослепительно-белыми небесами, открытыми за вершиной кирпичной стенки, где по воздуху кубарем катилось кошмарное множество силуэтов, пуская за собой пар из серых остаточных изображений. В самой выси, крошечная до рези в глазах и очень далеко, в восьми или девяти итерациях исполняла сальто-мортале молочная телега с запряженной лошадью, а ниже в пустом пространстве необъяснимо бурлил ураган многократных экспозиций из собак, кошек, псалтырей, рыбниц, противогазов, сигаретных карточек, тедди-боев, стоматологических кресел, корректирующих очков и посуды – циклон из послевоенных примет времени. Из-за присутствия детей вид почему-то казался больше чудесным, чем пугающим, будоражил мыслью, что это стоило бы увидеть вживую.