Иерусалим

Откровенно божественный вид был представлен так, словно зритель смотрит вдоль гаргантюанского бульвара или коридора, такого широкого и высокого, что в нем бы легко затерялся небольшой городок, и убегающего как будто в бесконечность в отчаянной погоне за неуловимой исчезающей точкой. Восстановив сбитое пространственное равновесие, Мик запоздало понял, что видит чудовищный и невозможно разросшийся пассаж «Эмпорий», с далекими противоположными стенами, что росли этаж за этажом к стеклянной вокзальной крыше шириной с Амазонку. За ней вместо погоды виднелись сложные геометрические фигуры, массивные и неправильные, написанные белым пунктиром на синем фоне, словно руководство по сборке атмосферных оригами. Не считая этого вызывающего вертиго потолка, обширный холл казался сделанным целиком из дерева. Горизонтальные сосновые доски незаурядных размеров тянулись к далекому месту слияния на заднем фоне, время от времени прерываясь какими-то несоразмерными картинными рамами – сеткой дыр с бордюрами с фаской, заполнявшими потрясающий простор от края до края. У близлежащего отверстия, внизу в центре картины, можно было заглянуть за край, но ограниченный вид открывал только затвердевшее желе или витраж, а может быть, какую-то их необычайную комбинацию. Из прямоугольников повместительней, в полумиле дальше по крытой авеню, росло нелепо увеличенное дерево – белая береза, замахнувшаяся в амбициях на секвойю, а криво нарисованные глазки ́ ее коры принадлежали не меньше чем левиафану. Масштаба работа достигала при помощи контраста с почти микробными человеческими фигурками, подчеркивающими обязательный агорафобный размер и расстояние – разреженный блошиный цирк людей, словно бродивших во сне: гибридное порождение Дельво и Р. С. Лоури. Ближе всех к нижнему переднему плану, а потому самые разборчивые, на дальней приподнятой кромке ближайшей дыры в деревянном полу стояли лицом от наблюдателя два ребенка, окидывавшие взглядом бескрайность интерьера. В меньшем из пары он узнал по светлым кудрям и тартановому халату свою собственную детскую версию, в последний раз виденную благодаря медиуму хронического дерматита на предыдущем изображении – на коленях матери на заднем дворе. Его высоким спутником оказалась маленькая девочка, тоже с двенадцатого экспоната, узнаваемая благодаря шарфу из кроличьих одежек. Пределы огромной галереи ленивой рябью облил далекий свет, влажный и белый.

Почти каждый цвет был прослоенной лессировкой из множества других – бессловесный палимпсест, кропотливую технику которого Альма неприкрыто подрезала из карандашного творчества своей более талантливой приятельницы Мелинды, в чем сама часто сознавалась сестра Мика. Раз увиденный, нарисованный великий холл делал крохотные ясли, где выставлялся, еще более тесными и давящими в сравнении – тайфуном локтей под аудиальным ковровым ворсом бесед, прорежаемых закольцованной дорожкой смеха Бена Перрита – Древнего Морехода на веселящем газе. Бросив последний взгляд на яркую площадь и ее освобождающую бесконечность, Мик перебрался направо между прочими сардинами-ценителями и пригляделся к следующим двум пробам – узким полихромным дранкам портретного формата, висящим друг над другом. Верхняя была назначена экспонатом четырнадцать, и если присмотреться с хмурым видом к прикрепленной над ней блокнотной страничке – в этот раз синяя ручка поблекла на полуслове, прежде чем возобновиться красным цветом, – то название звучало как «Полет Ас одея».