Иерусалим

– Будто у меня был какой-то выбор. Ты был весь сделан из чирьев. Но кто знает, вдруг будет новый тренд в портретуре – увековечивать людей, когда им в лицо кинут горящее говно. Впрочем, если подумать, похоже, так и работал Френсис Бэкон.

Уверенный, что Френсис Бэкон – это тот, кто, по мнению некоторых, на самом деле написал все пьесы Шекспира, Мик не понял его связи с травмами лица и промолчал. К счастью, пока Альма не успела истолковать его затянувшееся молчание как признак невежества в современном искусстве, ее отвлек приятель-лицедей Роберт Гудман, протолкнувшийся через пресс тел, чтобы пожаловать родственнице Мика стопку распечаток из «Википедии» и взгляд обобщенного отвращения, не выдававший ни намека на свои причины. Странная старуха, которой стала прежняя мучительница Мика из детства, скосила массивный череп с залитым дождем кострищем вместо волос в направлении явно недовольного актера, а ее прожженные глаза расширились и в то же время как будто удалились, втянулись в кратеры глазниц. Мик понял, что спасен прибытием новой аппетитной жертвы, больше похожей на обычную добычу Альмы.

– О, Бобби. Только мы вспомнили, откуда Френсис Бэкон черпал вдохновение для своего творчества, – вот и лучики. Что ты мне суешь? Собрал мусор с улицы?

Рот горгонового Гилгуда – и в лучшие времена трубу с плохой изоляцией, – зацепило за уголок рта рыбным крючком презрение.

– Это, к твоему сведению, то, что ты просила меня найти в последнюю минуту, про связь Уильяма Блейка с Боро. Ты сказала, если я этого не сделаю, ты больше не будешь со мной разговаривать.

Принимая бумажный ворох, Альма продемонстрировала уязвленному исполнителю заботу по системе Станиславского.

– Бобби, я в жизни такого не говорила. Ты что, опять слышишь голоса?

– Не слышу я голоса.

– Голоса? Бобби, никто не говорил, что ты слышишь голоса.

– Да, говорили! Ты сказала! Только что сказала. Я же слышал.

– О. О боже. Врачи говорили, что это может случиться…

Уже начиная ретироваться бочком, Мик воспользовался немым возмущением ветерана сцены как удачной паузой, чтобы объявить, что выйдет перекурить. Кивком даруя разрешения, сестра отвлеклась от своих боевых психологических маневров, только чтобы потребовать, чтобы он не сбегал с ее зажигалкой, что он ей и пообещал, только потом вспомнив, что зажигалка-то его.

Он пролез к открытой двери яслей, дышащей сквозняком, снова протолкнувшись мимо края неудобного стола, на котором покоились Боро после уменьшающего луча Альмы, при этом неловко прижимаясь к их западной границе. Хоть это и раздражало, зато представилась новая возможность исследовать детали, пропущенные в первый раз из-за эффекта неожиданности, и он обнаружил, что свежим взглядом присматривается к миниатюрной области вокруг церкви Доддриджа. К северу от анахроничной башни в Меловом переулке с ведьминской шляпой он сперва отыскал саму церковь, а потом свое нынешнее местоположение – некогда танцевальную школу Марджори Питт-Драффен в нижнем конце улицы Феникса. В соответствии с комбинаторной хронологией ландшафта, несмотря на старый знак с красным шрифтом, провозглашающий школу вотчиной Терпсихоры, передние окна – тонкая ткань «Ризлы» со сценкой интерьера, изображенной на лжестекле в виде акварельной миниатюры, – принадлежали более поздним по времени яслям. Там, осознал Мик, можно было даже разобрать стол, на котором едва виделась еще более маленькая репродукция и без того маленькой реконструкции. Почувствовав головокружение, он оттащил себя прочь от экспоната, при этом впервые заметив жалкую записку, приклеенную к переднему краю стола. Номера на ней не было, но художник хотя бы не поленился придумать название для кукольных трущоб, хотя даже оно не отличалось воображением и гласило просто «Боро». Горестно качая головой, Мик вышел на свежий воздух.