Иерусалим

Господи боже, да весь рисунок был сделан цветными ручками, вся площадь в метр на тридцать сантиметров, – и как же он обескураживал. Мик припоминал, что Альма рассказывала об этом произведении, когда работала над ним где-то в прошлом сентябре, и говорила, что ухитрилась отыскать источник безмерно удовлетворительных многоцветных ручек – ее предпочитаемого медиума детства. Она жаловалась, что в наши дни что угодно цветными ручками наверняка покажется «аутсайдерским искусством», хотя и считала, что этот термин – способ среднего класса лишний раз не употреблять термин «гребанутое искусство», к которому она сама причисляла этот жанр, но с любовью. И в случае четырнадцатого экспоната, думал Мик, она явно недалека от истины. Человека, который дотошно раскрашивал это внушительное изображение, накладывал завитушку за завитушкой разных оттенков, полировал, пока почти каждый цвет не превратился в липкий обсосанный драгоценный камень, не стоит выпускать на улицу. Самым тревожным аспектом было то, что картина напоминала готовую иллюстрацию из детской книжки девятнадцатого века, только замысленную и реализованную в какой-то среде строгого заключения – например, аду или Бедламе. По стеклянной крыше на изощренно накаляканном заднем фоне и бледным деревянным половицам в нижней части Мик умозаключил, что эта сцена происходит в том же беспредельном интерьере, что и предшествующая панорама, словно пронумерованная последовательность вроде бы несоотносящихся частей решила вдруг выстроиться в какую-то линейную историю – до смешного грандиозный комикс-стрип без слов, но с жалким намеком на логику между монструозными панелями. Ну, на этой панели хотя бы был настоящий монстр. У низа стояла маленькая группка, в основном состоящая из детей, возле чего-то вроде старомодной жаровни рабочих – Мик уже не мог вспомнить с какой-либо определенностью, когда он перестал встречать их в округе. Двое детей показались Мику его собственной аватарой в теле карапуза и таинственной девочкой в некротическом колье с последних картин, только очень маленькими и – как на тринадцатом экспонате – лицом прочь от перципиента. Четверо остальных детей на виду были неопознаваемы, а сопровождала их фигура побольше и чуточку помрачнее – кажется, странноватая пожилая женщина в чепце и черном фартуке. Как и он с кроликоносной девочкой, все отвернулись спиной, взирая снизу вверх на невероятную мерзость, едва ли не застившую верхние пределы картины. Это был гороподобный в своих уму не постижимых масштабах, гротескный трехголовый ужас верхом на припавшем к земле драконе, ненамного отстающем отвратительностью от страшного наездника. Одна голова принадлежала словно разъяренному пикадором быку, тогда как на другом плече взгромоздился противовесом фыркающий баран с завитыми рогами, словно черными аммонитами, если бы аммониты могли перерасти китов. В центральном черепе угадывался коронованный мужчина пугающего уродства в апоплексическом гневе, а в совокупных пропорциях этого укротителя трехголового дракона имелось что-то от карлы. Голое, в одной руке разгневанное отродье сжимало копье, по которому струились ручейки скверны, – заостренный парикмахерский столб в говне и крови, царапавший стекло поднебесного потолка устрашающим наконечником. Мику казалось, что в сцене читается что-то библейское – если бы безумие в Библии было неприкрытое. Он внутренне содрогнулся и перешел к нижнему изображению.