Иерусалимские дневники (сборник)

в руинах мирового милосердия —

остаточная музыка глухая.

* * *

По-моему, любовное влечение —

отменное для духа приключение.

* * *

Забавно, что душа когда понура

и всякие гнетут её превратности,

способна даже редкостная дура

в неё посеять искорки приятности.

* * *

Пленительность случайных впечатлений,

возможно, происходит оттого,

что мы в палитру внешних наслоений

привносим цвет настроя своего.

* * *

Уже мне чужды гомон и галдёж,

и поздно влечь подружку в березняк;

как говорит сегодня молодёжь —

настал поздняк.

* * *

Когда душа уже взлетела

и нарастает отдаление,

то про оставленное тело

в ней испаряется волнение.

* * *

Что говорить, в былые дни

я был гораздо меньший трус

и написал полно хуйни,

погибшей, как Ян Гус.

* * *

Здоровье нынче сильно подкачало,

уже хожу к районному врачу,

но если бы крутить кино с начала

мне кто-то предложил, то не хочу.

* * *

Знает к нашим душам пароли

танцев наших ловкая шарманщица,

все мы сочинялы и врали,

но надежда – крупная обманщица.

* * *

Когда шептала воля мне:

«Увидимся авось»,

то мне, как некогда в тюрьме,

в больнице не спалось.

* * *

Приходит возраст замечательный,

нас постепенно усыпляющий:

мужчина я ещё старательный,

но очень мало впечатляющий.

* * *

Уверен я пока не шибко,

но у меня окрепло мнение,

что наша крупная ошибка —

себя обуздывать умение.

* * *

Не геркулес и не атлант,

артист бы спал давно,

но люди липнут на талант,

как мухи – на гавно.

* * *

Я решил конец пути

жить сугубо взаперти,

потому что из окна

жизнь яснее мне видна.

* * *

Я чтением себя всегда глушил,

на выдуманных судьбах замыканием,

наркотик для мятущейся души,

оно к тому же славно привыканием.

* * *

Смерти ощущая приближение,

чувствуя, что клонишься медлительно,

веровать в души преображение —

очень и разумно, и целительно.

* * *

И я соловьиные трели

на лунном певал берегу,

играл я на дивной свирели,

останки её – берегу.

* * *

В эпоху дикую, трагичную,

в года повального разбоя

приятно встретить смерть обычную —

от долгих лет и перепоя.

* * *

Стоны, слёзы, кровавая смута

и презрение к людям земным —

так же точно душевны кому-то,

как покой тишины – остальным.

* * *

У жизни есть ещё одна отрада:

испив земного времени сосуд,

идти в последний путь уже не надо —

оденут и прекрасно отнесут.

* * *

Многие, с кем жизни мы связали,

канули уже в немую Лету;

с неких пор живёшь, как на вокзале,

только расписания в нём нету.

* * *

Грешил я так во цвете лет,

гулял я так тогда,

что, даже если ада нет,

я попаду туда.

* * *

Но столь неправедно потом

я ввергнут был в узилище,

что, Страшным выслушан судом,

останусь я в чистилище.

* * *

Готовлюсь я спокойно умереть:

уже меня потомок не забудет,

и книгам нет угрозы устареть,

поскольку их никто читать не будет.

* * *

А там, наверно, дивное собрание

теней, уже постигших все секреты,

и с тенью друга, сгинувшего ранее,

затянемся мы тенью сигареты.

* * *

Душе моей желаю отпущения

грехов былого тела злополучного,

и дай Господь ей после очищения

опять попасть в кого-нибудь нескучного.

* * *

Стоять погода будет жаркая —

в такую даже не напиться,

когда, ногами вяло шаркая,

друзья придут со мной проститься.

И будет зной струиться жёлтый,

немного пахнущий бензином,

и будут течь людские толпы

по лавкам и по магазинам.

Седьмой дневник

Друзьям, которые давно уже меня не читают

Глава начальная

Два с лишним года я не брался за дневник. А собирался много раз, но вспоминал, как Пушкин заявил категорически, что проза требует мыслей, и бессильно опускались мои руки. Но теперь я вдруг решился и отважился. «В нашем преклонном возрасте надо писать что-нибудь мудрое», – наставительно сказал мне сегодня утром внутренний голос. Но другой, не менее внутренний, резонно возразил: «На склоне лет выёбываться крайне глупо». Я согласился со вторым, хотя подумал мельком, что и первому при случае потрафлю.

Я начинаю эту книгу через два дня после большой семейной пьянки. Мы каждый год, созвав друзей, отмечаем тринадцатое августа, которое на этот раз было юбилейным: тридцать лет как посадили, двадцать пять – как выпустили. И двадцать лет на сцене, торжественно добавил я, скостив год ради полноты юбилея. Как тут коллективно не напиться! И конечно же, предаться воспоминаниям. А я подумал, что тогда, в ошеломительную первую ночь в тюрьме, я вряд ли мог вообразить, что тридцать лет спустя буду сидеть в Иерусалиме и похмельно привирать про жизнь в узилище. И что начну новую книгу с некой роскошной фразы, которую придумал для запева. Вот она, простая и немыслимая для того далёкого уже тёмного времени.

Во все предыдущие приезды Париж был солнечным и тёплым.

А на этот раз шёл дождь и не стихал холодный ветер. Из-за этого на кладбище Монпарнас, куда давным-давно я собирался, пробыли мы очень недолго. Впрочем, интерес мой был вполне определённый: мне давно очень хотелось покурить возле могилы Гейне. И мечта сполна осуществилась. Омрачившись, как и всякая мечта от исполнения, убожеством памятника: аккуратный мраморный бюст усердного приличного чиновника. Если бы Генрих Гейне был бухгалтером в банке своего дяди, именно такой памятник он бы и заслужил.