Я думаю: сколько могло бы
зажечься огней в темноте,
когда бы энергия злобы
могла послужить доброте.
Мне хорошо, что стал я тощий
и спало пухлое брюшко,
теперь и в рай попасть мне проще
через игольное ушко.
Везде проникнуть дано евреям,
везя двойную свою посуду,
по всей Европе наш прах развеян,
и вновь евреи живут повсюду.
Уже тому немало лет,
с поры, что грешный жар лелею,
в раю был порван мой билет,
о чём ничуть не сожалею.
Такие дни стоят весенние,
так солнце греет сквозь одежду,
что впору верить в воскресение
и теплить хлипкую надежду.
Я полностью в моих сужденьях волен,
хотя порой болтаю, что не надо,
однако же с поры, что стал я болен,
умеренней коптит моя лампада.
Когда крепчает дух изгойства,
клубясь по душам и окрест,
еврея мучит беспокойство
и тяга к перемене мест.
Забавная во мне сидит заноза,
фортуной мне подложена свинья:
пишу я без надрывного серьёза,
и стыдно, что не стал серьёзен я.
Легко свою повадку мы меняем,
недаром по планете мы рассеяны
и местные заветы исполняем
охотней, чем сухие Моисеевы.
Я был дурак и всюду лез,
и мне мой труд был мил:
дрова таскать любил я в лес
и воду в реки лил.
Если спор идёт победы ради,
всё тогда легко и просто нам,
ибо факты – опытные бляди
и дают обеим сторонам.
Меня куда-то вынесло за рамки,
и лучше меня знать издалека:
любя мои стихи, не выйти в дамки
и козырем не стать наверняка.
Изгой большого коллектива,
я всё же врос в его игру
и говорю весьма правдиво,
когда на самом деле вру.
По жизни главный мой трофей —
богам служенье скромное:
Венера, Бахус и Морфей —
спасибо вам огромное!
В гончарню Бога я не вхож
и перестал с годами злиться
на то, что истина и ложь
имеют родственные лица.
Из дел – безусловно доходные
еврею милей и желаннее,
слагает он песни народные
по месту его проживания.
Идеи наши, мысли и суждения,
которым нет начала и конца,
разнятся только видом заблуждения
но поводу способностей Творца.
Не нужно вовсе мне пророков,
пока они херню несут,
что я – вместилище пороков
и низкой мерзости сосуд.
Глухому ночному пространству
весной сообщаю я вновь,
что близок весьма к христианству
надеждой на веру в любовь.
Знание мы пьём из общей чаши,
а другой источник нам неведом;
мысли, непохожие на наши,
кажутся нам дикостью и бредом.
Земной благодати отведав,
не тянет в небесный уют:
там долгих не будет обедов
и выпить навряд ли дают.
Творец весьма по сути нам подобен,
и власть его простёрта не везде —
так, вовсе Он, похоже, неспособен
держать мои наклонности в узде.
От мыслей, что утешны для кастрата,
приятно даже мне, слепой тетере:
есть в каждом обретении утрата,
и есть приобретение в потере.
Памятью не хвастаясь могучей,
я учу цитаты с неких пор,
мне они нужны на редкий случай,
если встряну в умный разговор.
Потёмки влекут к авантюре,
о чём я всё время толкую:
невежество – мать нашей дури,
но мать надо чтить и такую.
Я медленно влачу судьбу свою,
а время – быстрокрыло, как кино;
от века я заметно отстаю,
хотя опередил его давно.
Мы все живём, надежды множа,
готовясь к будущим победам,
надежда дьявольски похожа
на сытость завтрашним обедом.
Горячей страсти извержение,
привычной тверди колебание,
святых основ ниспровержение —
волнуют наше прозябание.
Сегодня я подумал снова:
от Бога жду я всепрощения,
а если Он не враг спиртного,
то я созрел бы для общения.
Есть аккуратно и культурно
меня учила мать когда-то,
но после жил я так сумбурно,
что ем порою зверовато.
Когда мы в жажде испытания
и чтобы мир постичь превратный,
пускались в шалые скитания,
то был у нас билет обратный.
Где же тот подвижный горлопан?
Тих и семенит едва-едва.
Стал я грациозен, как тюльпан,
и висит на стебле голова.
Дневная – не слабей вечерней грусть,
она под сердцем ноет безотлучно,
а я рукой машу: пришла и пусть,
сама уйдёт, со мной мерзавке скучно.
Казалось мне всегда, что я вполне —
откуда и куда ни посмотри —
достаточно хорош собой извне,
хирург меня улучшил и внутри.
Вижу я коллег лишь невзначай,
а живи меж ними, я б зачах:
экзистенциальная печаль
спит у них на лицах и в речах.
Плывущие по небу облака
не знают о людской безмерной низости;
я многое люблю издалека,
что очень помогает нашей близости.
По сути, существует очень хрупко
любой, кто беззаботно свиристит,
покоя ненадёжная скорлупка
всё время подозрительно хрустит.
Я вспоминаю институт
как несомненную удачу:
я потерял невинность тут
и все иллюзии в придачу.
Заметным личным качеством отмечена,
беспечна и проста моя натура,
меня Творец ваял от делать нечего,
и вылепилась редкая халтура.
Мой дух не из породы монолитов
и робок на высокое парение,
а белые халаты айболитов
рождают в нём покорство и смирение.
Спасибо жизни: строчки ткутся,
с утра прозрачна голова,
и под пером упруго вьются
неуловимые слова.
Читатель мой, хотя и кроткий,
зато ни в чём не хватит лишку:
прочтёт страницу, выпьет водки
и, закурив, отложит книжку.
Моя животная дремучесть
мне очень в жизни помогла
одолевать любую участь
и застывать, покуда мгла.
Без устали твержу:
ничуть не сбрендил я,
грядёт пора не менее лихая,