Иесинанепси / Кретинодолье (сборник)

«Кретинодолье» — произведение трагическое и в то же время сатирическое. Высмеивается, например, научный прогресс: сыворотка от кретинизма успешно подействовала только на одного подопытного, но в итоге не осчастливила даже его. Обличается колониализм: диалог с аборигенами невозможен, стычки перерастают в самую настоящую войну, которая завершается поражением и гибелью колонизаторов: туземный народец вновь обретает свое счастливое существование во мраке и грязи. Если вдуматься, то «Кретинодолье» ставит под сомнение всю цивилизационную идеологию. Проект окультуривания проваливается; миссия, организованная во имя прогресса и гуманизма, выявляя всю слабость человеческой природы и несостоятельность коммуникативного позитивизма, компрометируется и превращается в гигантский фарс, издевательскую, глумливую пародию. Можно предположить еще одно, менее очевидное, но вполне допустимое прочтение. Вымысел позволяет отражать окружающую действительность иносказательно; популяция кретинов — аллегорическое изображение французского общества под гнетом немецкой оккупации и коллаборационизма, общества, чьи мотивации сведены к страху и выгоде. Повествователь (автор?) живописует — утрированно, чуть ли не завороженно, до смакования и отвращения, — ущербность деградировавшего человечества: уродство, слабоумие, прожорливость. И развивает традицию сатирической критики — со злорадным гротеском, достойным офортов «Капричос» Гойи, — в научно-фантастическом изводе.

* * *

Два представленных в этой книге произведения Режиса Мессака во многом схожи формально. Это одновременно личный дневник и заметки исследователя или ученого, что-то вроде бортового журнала; такая форма позволяет выстраивать повествование как последовательность не всегда хронологическую, фрагментарную, обрывочную. В обоих романах, особенно в «Кретинодолье», просматривается общая динамика повествования: от пространных «романных» описаний — к лапидарному, почти телеграфному языку сводок, со все большим уплотнением содержательности. Оба текста играют на контрасте между дидактической, чуть ли не академической манерой изложения (которая довольно быстро стушевывается в результате деградации повествователя) и филологическими играми (позволяющими ему иногда проявлять творческую вольность), как, например, аллитерация, каламбуры, неологизмы в духе Кено и Виана или синонимические цепочки под стать Рабле. Иногда повествование доходит до тавтологии — одни и те же эпитеты, словосочетания, целые фразы и даже сцены, — словно стилистически подчеркивая монотонную повторяемость событий и апатию повествователя, его сомнение, скепсис по отношению к другим и к себе, соскальзывание в беспамятство, расстройство сознания. Всё, включая авторскую — довольно своенравную — пунктуацию, словно подчеркивает зависание времени, как, в частности, индивида или группы, так и вообще всего человечества, оказавшегося в тупике Истории, обманчивость личного восприятия, зыбкость границы между разумом и безумием.

Оба произведения пронизаны — пропитаны, как воздух и камень Кретинодолья, — глубоким фундаментальным пессимизмом. Мессак развенчивает миф линейного прогресса, оптимистического эволюционизма: этакий увесистый камень в огород Дарвина. Констатирует, с одной стороны, беспомощность культуры, просвещения да и всей цивилизации перед «кувшинным рылом» варварства; с другой стороны, высмеивает миф о золотом веке, о непорочности «благородного дикаря»: еще один камень, на сей раз в огород Руссо. Человек, будь он «естественным» или «цивилизованным», глуп, агрессивен, обречен на уничтожение себе подобных и в перспективе себя самого. Порчены — ибо порочны — люди (учитель и школьники, туземцы и исследователи), порчена природа (отравленная планета, тлетворный климат острова). И порча эта заразна и губительна (кто дичает, кто безумствует, а кто окретинивается).

Антиутопии Мессака — это вопиющее отчаяние. И осознание. И напоминание. О том, чтó гоминидам — в подавляющем большинстве и особенно в кризисных ситуациях (один роман написан накануне, а второй в ходе войны) — присуще как биологическому виду. А именно: неумение самостоятельно мыслить («сон разума порождает чудовищ», не так ли?), неспособность противиться давлению и подавлению, а еще поразительная предрасположенность к насилию.

В общем, читатель, перспективы нерадостные: мрак и жуть.

«Утопия, описание выдуманного общества, никогда не является полностью выдуманной, — напоминает нам Мессак. — Автор, желая того или нет, в ней частично воспроизводит общество своего времени: на самом деле описываемое им общество — то, в котором он живет, но оно пересмотрено и подправлено, приукрашено и идеализировано или же, напротив, обезображено и представлено в карикатурном виде, ибо есть еще утопии сатирические, и чаще всего они самые забавные. История утопий, возможно, есть история идеалов человечества, социальной борьбы и критики, история, которая должна каждый миг соотноситься с историей действительно существующих обществ»[19].

Валерий Кислов

* * *