ИГЛЫ — ИГРЫ

Длинный зуммер обрывался неожиданно, тишина между гудками рождала ощущение полёта в пропасть. Новый сигнал снова давал надежду на чудо, но электрическая немота, опять заставлял лететь вниз.

Так продолжалось бесконечно. Пестерев уже собирался повесить трубку, когда, на том конце провода послышался изломанный помехами женский голос.

— Да?

— Привет. Я тебя не разбудил?

— Хуже, вытащил из ванны.

— Это уже интересно.

— Смотря для кого.

— Когда увидимся?

— Не знаю.

— Это не ответ. Так, когда?

— Ну, может быть завтра. Я тебе позвоню.

— Куда, в рельс?

— Ах, да прости, я что-то совсем замоталось.

— С кем?

— Будешь хамить, повешу трубку.

— Мне действительно очень хочется тебя… увидеть.

— Я знаю. Послушай, я, вся в мыле, стою посреди коридора, и мёрзну.

С меня течёт в три ручья. Всё пока.

— А, как же…?

— Буду завтра к десяти. Целую.

Пестерев, сжимая в ладонях гудящею эбонитовую «рогулину», наблюдал, как по стеклу бегут на перегонки дождевые капли.

«Итак, завтра», — сказал он себе. — Завтра он вновь будет обладать той, которая вьёт из него верёвки. Мотает душу до казематной гулкости внутри. Разводит и лжёт через слово на каждом шагу.

Временами, когда острым кристаллам действительности, всё же, удавалось проникнуть в его разгорячённый страстью мозг, он готов был, согласится с доводами друзей по поводу «Мадмуазель». Ему даже казалось, что он явственно ощущает зуд пробивающихся рогов, но это была только перхоть, и ничего больше.

Сначала, он врал себе, говорил: «Всё, в последний раз».

Однако, этих «разов» скапливалась уже немыслимая куча, а «подвязать» никак не удавалось.

Одно прикосновение к ЕЁ телу накрывало Пестерева волной животной похоти, лишало воли и разума. В такие минуты он бывал, противен самому себе, но, поделать с собой ничего не мог или не хотел, так точнее.

Лишь много позднее, когда этот «гордиев узел» разрубила сама жизнь, до него, наконец, дошло, что «Мадмуазель» просто ловила судьбу за хвост. Он был для неё, всего лишь картой в игре за себя. Пресловутым запасным аэродромом. Не больше.

Лакмусовыми бумажками, всецело проявившими правду, оказались, тогда, по-настоящему, бутафорские деньги, насыпанные «горкой» на передвижной столик.

Глупая это была затея, попытка купить на «пустышку», склеить чашку, которую склеить невозможно не потому, что она разбилась в мелкое крошево, а оттого, что чашки к тому времени, не было вовсе.

Вся ЕЁ «любовь» — наигрыш на волне популярности группы.

Фикция. Ложь. Обман.

Сколько их, было, впоследствии — прицепившихся, словно моллюски к брюху Левиафана к их сообществу, с одной только вульгарно — примитивной целью — жрать и гадить.

«Мадмуазель» была лишь, первая ласточкой в этом срамном саду.

Она, конечно же, жалела — желала не «рогатого» бедолагу Пестерева.

Нет. Она жалела, что не сможет получить эти деньги «налом» минуя «Три стадии развитого идиотизма», на которые всё больше в последнее время стал походить их «роман».

Она, как и все прочие попавшие волею случая в их орбиту, не желала оплачивать выпитое и съеденное.

К сожалению, это норма для здешних мест.

Самоуважение и честь — не трава, они на пустом месте не растут.

Страна же, где, всё ещё, обретается Пестерев, с недавних пор, сделалась ПУСТЫМ МЕСТОМ, в прямом и переносном смысле слова.

«Ну, да бог с ней, пусть живёт, как знает. Говорят, у неё родилась, дочь, не дай сего, если девочка с годами пойдёт характером в мать, а в остальном „Прекрасная маркиза“ желаю вам счастливого пути».

Пока эти мысли грызли его, дождь миновал.

Телефонная будка исчезла и он, с облегчением понял, что эта часть прошлого покинула его навсегда.

Не будет никакого «завтрашнего впостеливаляния» и лживых признаний чёрт знает в чём, тоже не будет. Оказывается, здесь, во сне, цену имеет лишь то, что происходит с нами сейчас, в данный, конкретный отрезок времени. Всё остальное, серая «пыль грузинских дорог».

Что же касается возникшей перед ним внезапно, тропы, то «путь» этот, извилистый и путанный, словно бы подтверждая строчки о том, что: «Судьба меняется в секунды, а камням век лежать на дне».

Привел и поставил Пестерева перед «каре» средней во всех отношениях школы, где он «мотал» последние три класса десятилетки.

Здание взирало на своего выпускника беспомощным недомерком «брежневской» архитектуры. Только в широких, тёмных окнах золотыми линиями преломлялся свет одиноких фонарей.

Дверь парадного входа была приоткрыта, но входить Пестерева не тянуло. Наверно потому, что школа всегда была для него своеобразной каторгой. Надо «отбыть своё», идёшь «отсиживаешь» и с глаз долой из сердца вон.

Так поступали тогда многие потому, что всерьёз принимать «совдеповскую образованщину» для неокрепшего сознания было чревато.

В «Бурсе», случались казусы достойные быть увековеченными высокой латынью в циничных медицинских трактатах.

Желая, «выбиться» в медалисты, иные «ретивые ученики», заучивали «талмуды» скажем, по истории, а потом, пыжились до рвоты, пересказывая параграфы, наизусть.