ИГЛЫ — ИГРЫ

Как крестили меня, я не помню. Вероятие всего, пронесли мимо храма, да с тем и оставили без довольства. Но я не в обиде, потому как время было мутное и кислое, как краденная брага, и не каждому от щедрот его доставалось. Ещё помню квартиру нашу в Щепотьевском переулке, узкую, словно пенал, но в две комнаты с печкой из белого кафеля и с зевом из посеребрённого чугуна. Как засыпая однажды в уюте и сытости, я с лёту саданулся об угол нашей печи башкой, и кровил нещадно, и смеялся. Чем свёл маму в истерику, а она совсем с перепугу не знала за какой край хвататься. И как есть меня босого в охапку, потащила в Первую Больницу, где бородатый доктор, похожий скорее на геолога из тайги, ругаясь по-французски и гремя хромированной хирургией основательно зашил мне рассечение на лбу и налив маме мензурку спирта совсем выставил нас за дверь. И вот вечер и ближе к дому. В палисаднике, устроенном по проекту отца, брат мой, Лёня, возводит дырчатый муравейник из жёлтого песка, подвозя раствор на красном жестяном самосвале. Отец, когда мы вошли в дом. Читал газету, и чтобы выслушать о пришествии в красках, отложил её. Он, что-то после долго говорил, успокаивая маму, да и себя. Не помню. Здесь подробности стёрлись. Только потом, за ужином, я чувствовал себя космонавтом. Это чувство сопричастности к чему-то большому и страшному, к тому что держит озябшую душу на весу, над бесконечной пропастью, потом много раз навещало меня в моей пёстрой и странной жизни. Конечно я не знал, как она сложится жизнь моя, да и почти никто в Мире, не знал тогда в семидесятых, что Союз рухнет, и по всем нам, как катком пройдутся люди во фраках из плакатных снов Маяковского. Что снова, как в семнадцатом, будут делить флоты, порты, гектары и заводы. Выносить вязанками картины из музеев. Что я толкну свой «ваучер» на пустыре за бутылку водки кляня обгадившуюся рыжую крысу последними словами. Мне было на класть тогда, потому что туман сгущался. И не знал я, что папа, умрёт очень скоро, борясь с тяжелейшей болезнью и собственной не востребованной судьбой. Что брат мой Лёня, отслужит на всех флотах некогда, великой империи три раза обогнёт Земной шар, чтобы упасть «грузбером» на Юмашевском рынке. Где колготится в домино до глубокой ночи. А сам я буду мечтать, о Париже, как о чём-то спасительном… Но, лошадь моя вот-вот издохнет, а устриц кажется, мне так и не подадут….

23.03.2018 17:37 Севастополь.

Сон Пестерева

Однажды небо, послало Пестереву, бутылку водки, он выпил её, упал и уснул. И снилось ему, что вот он уже, принимает парад. Стоя на глыбе собственного века.

Приветствует, пёструю толпу душ, всех тех, с кем его сводило когда-либо по жизни, и кто, повинуясь, законам взбалмошной природы, уже отдал концы. Отбыл к берегам далёкого Закуда.

Души несли транспаранты испещренные прописными истинными.

Истины эти, давно навязли в зубах, от них пахло общепитом и портвейном «777».

И только «Stormbringer» * льющийся неизвестно откуда, был всё ещё той, постепенно истончающейся, связующей нитью, между абсурдом, развернувшимся у ног Пестерева и ненастьем, зарождающимся над «…Миром земным раздавленным ночью, в которой, потоки тепла, сражаются с холодом мерзким». **

Мелодия эта, коконом оплела человека, одиноко стоящего на импровизированной трибуне и механически телепавшего распухшей рукой.

В его резиновой улыбке пока ещё теплилась жизнь, но он понимал, что это ненадолго, может быть год, от силы два, и он, сойдёт с помоста жизни, чтобы присоединится к восторженным массам внизу, чтобы вот так же, воздев над головой банальное изречение, сляпанное под трафарет на дешёвом алом сатине приветствовать иных.

Он станет одним из многих, он снова будет никем.

Вообще, мироощущение удивительным образом, напоминало ему песочные часы.

Песчинки перетекают из одной колбы в другую, и как только последняя падает вниз, кончается жизнь на Земле.

Казалось бы, баста! паспорт в утиль, тело в печь, но нет, некто часы переворачивает, и вновь начинается колгота. Своего рода — Круговорот дерьма в природе. Всё обыденно и блевотно, до приторной зеркальности.

В том смысле, — думал Пестерев, — что мне не сидеть меж богов и героев, а «у рояля», скорее всего, окажется то же, «что было и раньше».

Вопрос только в том, можно ли разорвать этот порочный круг?

Неожиданно над толпой демонстрантов поплыло сочетание цифр долгое время, лишавших Пестерева сна и покоя. Всякий раз, когда

эти цифры являлись прежде, у него поднималось давление, перехватывало дыхание, и он начинал суетиться в поисках телефона.

Найти работающий аппарат в округе было большой удачей. Пестерев, пёрся аж на троллейбусную остановку, выстаивал очередь.

Соединившись по линии, выслушивал порцию лжи и в состоянии эйфории бежал домой писать несуразные стихи.

24 — 95 — 41 ослепило его яркой канцелярской латунью. Пестерев по привычке принялся лихорадочно озираться, и оказался в жёлто — красной обшарпанной будке прилепившейся к брюху «стекляшки».

Диск зашелестел под дрожащими пальцами.