Иголка в стоге сена

Конюшня встретила его теплым сумраком и тишиной. В ноздри бил терпкий запах сена, лошадиного пота и навоза. Из четырех масляных светильников, освещавших конюшню, три погасли, и лишь один тлел, не разгоняя тьмы по углам.

Превозмогая робость, Олаф двинулся вглубь конюшни мимо лошадиных стойл и яслей. Беглеца нигде не было видно. Похоже, он прятался за перегородкой какого-то дальнего стойла.

Хорошо все-таки, что Олаф взял факел. Он будет юноше не только подспорьем в поисках оберега. Благодаря его свету, беглец, прячущийся в глубине конюшни, узнает Олафа в лицо и, бог даст, не примет за врага…

…Свою святыню Олаф нашел там, где и рассчитывал отыскать. Она лежала на проходе у стойла, в коем почивал огромный жеребец тевтонского Командора. Ладанка едва была видна сквозь слой пожухлой соломы, но юноше с его зоркими глазами все же удалось ее разглядеть.

Встав на колени, он отряхнул свою находку от песка и сора и, как величайшую из реликвий, прижал к губам. В тот же миг Олаф почувствовал на себе взгляд из тьмы.

Он поднял глаза и обмер. В нескольких шагах от него стоял пленник Воеводы. Днем, когда Олаф впервые его увидел, человек с обожженным лицом не вызвал у него страха. Но теперь в его облике что-то переменилось, и эта перемена наполнила душу юноши ужасом.

Олафу почудилось, что он видит демона смерти. Причиной тому было не внезапное появление татя из темноты и даже не его ужасные шрамы, казавшиеся при факельном свете еще более жуткими, чем в сиянии дня.

Пугало выражение его лица. В нем не осталось ничего человеческого. Единственное зрячее око татя смотрело на Олафа взором хищника, подобравшегося к добыче.

Ни этот взгляд, ни занесенное для броска копье в руке Волкича не сулили юноше ничего доброго. Он попытался знаками объяснить татю, что не желает ему зла, но холодно-жестокий взор убийцы свидетельствовал о том, что язык немых ему непонятен.

В отчаянной попытке объяснить разбойнику цель ночного посещения конюшни Олаф протянул ему свою вновь обретенную реликвию. Он надеялся, что Волкич не станет его убивать, уразумев, зачем он сюда пришел.

На миг ему показалось, что беглец его понял. Протянув руку к ладанке, Волкич бесцеремонно выдернул ее из пальцев юноши, размял в ладони, пытаясь определить содержимое мешочка. Затем, разорвав стягивающую его нить, с презрением высыпал сухую прусскую землю на пол.

Этого Олаф не мог снести. С криком боли и ярости он бросился к наглецу, уничтожившему его святыню. Но Волкич не был бы собой, не будь он готов к такому обороту дел.

Страшный удар копья в грудь отбросил Олафа на добрые два шага. Ударившись спиной о столб коновязи, юноша устоял на ногах, однако уже ничто не могло его спасти.

С изумлением перевел он мутнеющий взор со своего убийцы на торчащий из груди, копейный черенок. Затем ноги его подкосились, и он бессильно сполз на грязную солому. От боли у него что-то случилось с горлом, и к нему вернулась утраченная много лет назад речь.

— Господи, матушка, как же это? — хрипло произнес он, чуя, как по телу разливается свинцовая тяжесть смерти. — Я же не хотел…

Договорить он не смог. Чья-то властная рука выдернула его душу из коченеющей плоти и понесла прочь от места, где так скоро и нелепо закончился его земной путь.

Но Олаф не жалел об этом. Он возвращался в мир, где когда-то был счастлив. Там с ласковым шелестом накатывались на берег морские волны, шелестел под ветром цветущий вереск и, словно перекликаясь с ним, тихо скрипели смолистые готландские сосны.

Там его ждали Матушка и малыш Строри, коих он любил больше всего на свете. Радуясь его возвращению, они улыбались Олафу и приветливо махали руками.

В миг, когда глаза Олафа навсегда померкли, его душа встретилась с душами тех, о ком он так сладко грезил. Хельга и Строри обняли своего первенца и брата крепко-крепко, чтобы не отпускать никогда.

Глава 50

Отбив удар сабли, Газда снес янычару полголовы. Он вновь был в гуще битвы на Мальте, на стенах осаждаемого турками бастиона. Рядом бился Командор Сфорца. В сей раз на нем не было шлема, и Газда видел его гневную улыбку и горящие яростью глаза. Меч итальянца сверкал, сея смерть в янычарских рядах, и казак искренне порадовался за друга, после тяжкой болезни обретшего прежнюю силу.

Газда и сам искромсал немало басурман, изумляясь, что никто из них до сих пор не задел его клинком. Но, охваченный азартом битвы, он не заметил, что к Командору подкралась опас- ность.

Притаившийся за выступом стены янычар метнул ему в спину копье, и рыцарь залился кровью. Едва он выронил меч, турки ринулись на него со всех сторон, как собаки на раненого медведя.

Силясь отбить у них друга, Газда без жалости рубил янычар, но все было тщетно. Турки накатывались на него живыми валами, и их невозможно было остановить. Они уносили Газду все дальше от Командора, и вскоре казак потерял его из виду.