Игра

Воскресенье было одним их худших дней в его жизни. Отчасти из-за похмелья, но по большому счету причина в другом. Впервые за много лет Крейг, как сучка, распустил нюни. Бретт был его братишкой, единственной его семьей, и Крейг завидовал ему, как завидовал бы кровному брату. У Бретта был прекрасный дом и баба-богиня, и все это оказалось гребаным грязным притворством. Их дружба — то единственное настоящее, что всегда держало Крейга, — была построена на лжи.

То чувство, которое он никак не мог сформулировать, — теперь до него дошло, что это было горе. Он никогда не хотел ничего менять, и все изменилось за одну ночь.

Воскресный день превратился в вечер, и от мысли о том, что через несколько часов он столкнется с Бреттом на работе, ему становилось по-настоящему плохо. Он выходил из квартиры только один раз, чтобы купить пирог неподалеку в Tepango’s Pizza and Mexican, а потом сбросил штаны и жевал его в одних трусах и джерси «Рейнджерс», потягивая пиво и тупо глазея на фильм «Форсаж». Он подумал о том, чтобы передернуть разок — что угодно, лишь бы отвлечься от жалости к себе, вернуть хоть какое-то ощущение мужественности, но лишь пялился на свои старые журналы, не чувствуя ничего.

Ближе к одиннадцати он лег на диван, укутавшись в джерси команды, которую, возможно, никогда уже не будет любить, и провалился в сон без сновидений.

Спустя примерно час, когда Крейгу исполнилось сорок, в дверь его квартиры ворвался незнакомец. Крейг только успел сесть, когда рядом с ним возник какой-то парень, на лице его была маска из сплетенной проволоки, он размахивал у Крейга перед лицом чем-то тяжелым — возможно, молотком. Дезориентированный после сна, Крейг двигался слишком медленно и получил удар молотком почти в висок. Из глаз посыпались искры, а на лицо брызнула кровь. Он отразил второй удар предплечьем и сумел вскочить на ноги. Тогда он решил, что его габариты отпугнули ублюдка, потому что в следующее мгновение до Крейга дошло, что тощий злоумышленник выбежал прочь из квартиры.

— Гребаный ублюдок! — прорычал Крейг, зажимая рану на голове, а затем сделал то, о чем до конца жизни будет сожалеть. Он поддался эмоциям и босиком, в одних трусах, бросился в погоню по коридору к узкой запасной лестнице. Когда нападавший ринулся вниз, скрывшись за самым нижним поворотом, а шаги его прогрохотали мимо бойлера в подвале, Крейг торжествующе ухмыльнулся: тупой мудак летел прямиком в старый подвал, в тупик с закрытыми помещениями, которые частенько затапливало. Здесь хранились ремонтное оборудование, мышеловки и хлам, оставленный бывшими жильцами. Крейг не дал себе времени задаться вопросом, почему дверь открыта, ведь замок срезали болторезом.

Он шагнул в темноту и с тех пор не выходил отсюда. Те, кто это сделал, — те двое, что схватили и привязали его здесь, живут в этом же доме. Это его соседи. Он видел, как они слонялись у входа, и даже однажды перешагнул через них в холле на первом этаже, когда они были так пьяны, что не могли добраться до своей квартиры. Парень, который выбил его дверь, белый с татуировками, осветленными волосами, стрижкой под Слим Шейди, тогда был в старой потрепанной маске катчера. Но хоть заходят они сюда, в основном замотав лица в шарфы и светя ему в глаза фонарями, чтобы ослепить, Крейг все равно смог разглядеть очертания их фигур и походку, чтобы опознать обоих. Пару месяцев назад горячая пуэрториканская мамаша с нижнего этажа пыталась собрать подписи под петицией, чтобы их выселили раз и навсегда. Крейг так и не удосужился ее подписать.

Довольно быстро им надоело с ним нянчиться, и вскоре они перестали сменять друг друга, просто оставляя Крейга одного в этой отвратительной темноте. Каждый раз, уходя, они проверяли скотч на его губах, забирали с собой фонарики и запирали дверь с другой стороны. Должно быть, они сняли висячий замок и заменили его своим. Все равно сюда никто не спускается.

Как во всем этом замешан Бретт, для Крейга не очень ясно. Возможно, эти торчки видели, как к нему заходил Бретт, им понравился его дизайнерский прикид, и они решили его шантажировать. Какова ни была причина, сейчас важно лишь одно. Если Крейг не встанет с этого кресла, он умрет здесь в собственном дерьме, в нескольких метрах от ближайшего полицейского участка Нью-Йорка.

Он уже дважды опорожнял кишечник — наложил в штаны, как они говорили раньше, — и помочился бессчетное количество раз. У него такое чувство, что правая нога распухла до безобразных размеров и онемела под стяжками — по паре на каждой лодыжке и по три на каждом запястье, которыми его приковывали к старому парикмахерскому креслу. В голову все чаще лезут навязчивые мысли об ампутации. Это при лучшем раскладе, если он когда-либо отсюда выберется.