Игра Эндера. Глашатай Мертвых

Из-за ее плеча протянулась сильная, но на удивление гладкая мужская рука, взяла кофейник и начала разливать кофе тонкой струйкой в маленькие чашечки.

— Posso derramar? — осведомился он. Что за глупый вопрос, ведь он уже разливает. Но голос его был мягким, в его португальском языке чувствовался красивый кастильский акцент. Испанец?

— Desculpa-me, — прошептала она. (Простите меня.) — Trouxe о senhor tantos quilometros…

— Межзвездные полеты измеряются не километрами, дона Иванова. Годами.

Слова его обвиняли, но голос был грустным, даже прощающим, утешающим. «Этот голос мог бы соблазнить меня. Этот голос лжив».

— Если бы я могла вернуться в прошлое и возвратить вам двадцать два года, я сделала бы это. Мой вызов был ошибкой, извините, — голос ее звучал фальшиво. Вся ее жизнь была лживой, и даже это извинение звучало отрепетированно.

— Я еще не почувствовал этого времени, — сказал Глашатай. Он все еще стоял позади нее, и она еще не видела его лицо. — Для меня прошла всего неделя с тех пор, как я расстался с сестрой. Кроме нее у меня никого не осталось. Ее дочь еще не родилась тогда, а сейчас она, наверное, закончила колледж, вышла замуж, может быть, родила своих детей. Я никогда не увижу ее. Но я теперь знаю ваших детей, дона Иванова.

Она поднесла к губам чашку и выпила ее одним глотком, обожгла язык и горло.

— Вы считаете, что узнали их всего за несколько часов?

— Лучше, чем вы, дона Иванова.

Новинья услышала, как у Элы перехватило дыхание от дерзости Глашатая. И хотя она подумала, что такое возможно, все же она разозлилась из-за того, что это сказал посторонний. Она повернулась, чтобы посмотреть на него, ответить ему, но за ее спиной его не было. Она повернулась дальше, наконец встала, но в комнате его не было. Эла стояла в дверях, широко раскрыв глаза.

— Вернитесь! — сказала Новинья. — Нельзя же сказать такое и просто уйти!

Но вместо ответа она только услышала тихий смех в глубине дома. Новинья направилась в направлении звука, прошла через все комнаты в самый конец дома. Миро сидел на ее кровати, а Глашатай стоял возле двери, и оба смеялись. Миро увидел ее, и улыбка исчезла с его лица. Она почувствовала боль. Он не улыбался уже много лет, она даже забыла, каким прекрасным становилось его лицо, как у его отца, — а ее приход стер эту улыбку.

— Мы пришли сюда поговорить, потому что Ким страшно зол, — объяснил Миро. — Эла заправила постель.

— Я думаю, Глашатаю безразлично, заправлена, ли постель, — холодно сказала Новинья. — Не так ли, Глашатай?

— Своя красота, — сказал Глашатай, — есть и в порядке, и в беспорядке.

Но он не повернулся к ней, и она была рада, потому что ей не придется смотреть в его глаза, когда он будет слушать ее отповедь.

— Я хочу сказать вам, Глашатай, что вы приехали зря, — сказала она. — Если хотите, можете меня ненавидеть, но нет смерти, о которой вам нужно Говорить. Я была глупой девчонкой и наивно вообразила, что по моему вызову появится автор «Королевы и Гегемона». Я потеряла человека, который был мне словно отец, и мне нужно было утешение.

Теперь он повернулся к ней. Он был не старым, моложе ее, и в глазах его светилось понимание. «Он опасен, — подумала она, — он красив, я тону в этом понимающем взгляде».

— Дона Иванова, — сказал он, — как можно было прочесть «Королеву и Гегемона» и вообразить, что ее автор может принести утешение?

Ответил Миро — молчаливый, неторопливый Миро, ввязавшийся в разговор с энергией, которой не проявлял с детского возраста.

— Я тоже читал, — сказал он. — Первый Глашатай Мертвых писал историю Королевы баггеров с глубоким состраданием.

Глашатай грустно улыбнулся.

— Но ведь он писал не для баггеров, верно? Он писал для людей, которые тогда еще праздновали уничтожение баггеров как великую победу. Он писал жестоко, чтобы превратить их гордость в сожаление, их радость в скорбь. А теперь люди забыли, что когда-то ненавидели баггеров, что когда-то скандировали имя, которое теперь неприлично произносить вслух…

— Я могу произнести его, — сказала Иванова. — Его звали Эндер, и он уничтожал все, к чему прикасался.

«Как я», — мысленно добавила она.

— Правда? И что вы знаете о нем? — голос его стал острым и жестоким. — Откуда вы знаете, что ни к чему он не прикасался с любовью? Что не было человека, который любил его и которого он любил? «Уничтожал все, к чему прикасался» — это ложь, такого нельзя сказать ни об одном человеке.

— Это ваша доктрина, Глашатай? Немного же вы знаете, — в ее голосе был вызов, но его гнев напугал ее. Она думала, что его мягкость нельзя смутить ничем.

И почти сразу гнев исчез с его лица.

— Не переживайте, — сказал он. — Я отправился сюда по вашему вызову, но пока я был в пути, и другие вызвали Глашатая.

— Да? («Кто еще в этом темном городе был знаком с этой книгой настолько, чтобы вызвать Глашатая, и не боялся епископа Перегрино?») Если это так, то почему вы пришли в мой дом?

— Потому что меня вызвали Говорить о смерти Маркоса Мария Рибейра, вашего покойного мужа.

Сама мысль была отвратительной.

— Кому нужно думать о нем опять, когда он умер?