Игра Эндера. Глашатай Мертвых

Глашатай промолчал. Вместо него ответил Миро:

— Например, Грего. Глашатай показал нам то, что мы должны были заметить сами — что мальчик скорбит об отце и думает, что все мы ненавидим его…

— Дешевая психология, — оборвала его Новинья. — У нас тоже есть врачи, но и от них не больше пользы.

Позади нее раздался голос Элы:

— Мама, это я вызвала его Говорить о смерти отца. Я думала, что он приедет через много лет, но я рада, что он уже здесь и может помочь нам.

— Чем он нам может помочь?!

— Он уже помог, мама. Грего уснул у него на руках, и Куара заговорила с ним.

— Строго говоря, — сказал Миро, — она сказала ему, что он вонючка.

— Наверное, она была права, — сказала Эла, — потому что Грего обмочил его со всех сторон.

Вспомнив это, Миро и Эла расхохотались, Глашатай тоже улыбнулся. Это совсем выбило Новинью из колеи — такого добродушного веселья не было в этом доме с тех пор, как Маркао привел ее сюда через год после смерти Пипо. Против воли Новинья вспомнила, как она была счастлива, когда родился Миро, а Эла была совсем маленькой, как Миро без конца лепетал что-то, а Эла бегала за ним по дому, как дети играли в траве; именно ее радость отравила жизнь Маркао, он возненавидел их, потому что знал, что они не его. Когда родился Ким, веселья в доме уже не было, и он никогда не смеялся, если родители могли услышать его. А сейчас Миро и Эла смеялись вместе, словно поднялся черный занавес и снова наступил день, а Новинья уже забыла, что бывает что-то кроме ночи.

Как смел этот незнакомец вторгнуться в ее дом и раскрыть задернутые шторы!

— Я не позволю, — сказала она. — Вы не имеете права вторгаться в жизнь моего мужа.

Эндер вопросительно поднял бровь. Она знала Кодекс не хуже него, и отлично понимала, что он не только имел право, но закон был на его стороне, когда он прояснял подлинную историю жизни мертвых.

— Маркао был ужасным человеком, — настаивала она, — и правда о нем не принесет ничего, кроме боли.

— Вы правы, правда о нем принесет только боль, но не потому, что он был ужасным человеком, — сказал Глашатай. — Если бы я рассказал только то, что все уже знают — что он ненавидел своих детей и избивал жену, что он шатался по барам, пока полицейские не отправляли его домой, — я бы не причинил боли, не так ли? Я бы принес удовлетворение, потому что все бы успокоились — они правильно думали о нем все время. Он был негодяем, и они были правы, когда относились к нему, как к негодяю.

— А вы считает, что он не был им?

— Не бывает никчемных людей, надо только понять их мотивы. Жизнь каждого человека что-то значит. Если мы проникнем в сердца самых плохих людей, мы найдем там хорошие поступки, которые хоть немного искупают их грехи.

— Если вы верите в это, вы должны быть моложе, чем выглядите.

— Разве? — сказал Глашатай. — Я услышал ваш вызов меньше двух недель назад. Я изучал вас, и даже если вы не помните, я помню, что вы были доброй, красивой и приятной девушкой. Вы были одиноки и до того, но Пипо и Либо знали, что вы достойны любви.

— Пипо мертв.

— Но он любил вас.

— Вы ничего не знаете, Глашатай! Вы были в двадцати световых годах отсюда! К тому же я назвала никчемным Маркао, а не себя!

— Но вы не верите в это, Новинья. Потому что вы знаете, что он сделал, чтобы искупить свою вину.

Новинья не могла понять свой страх, но она должна была заставить его замолчать, пока он не произнес это вслух, хотя она и не знала, что хорошего он обнаружил в этой собаке.

— Как вы смеете называть меня Новиньей! — воскликнула она. — Никто не называл меня так уже четыре года!

В ответ он поднял руку и провел пальцами по ее щеке. Это был робкий, почти детский жест; он напомнил ей Либо, и она не выдержала. Она отбросила его руку и протиснулась мимо него в комнату.

— Убирайся! — крикнула она Миро. Он быстро встал и прошел к двери. Она почувствовала, что после всего, что Миро видел в этом доме, он не ожидал ее гнева.

— Вы ничего не получите от меня! — крикнула она.

— Мне ничего от вас не надо, — спокойно ответил Глашатай.

— И мне ничего не надо от вас! Для меня вы никто! Это вы никчемный человек! Вам нечего делать в моем доме!

— Nao eres estrago, — прошептал он, — eres solo fecundo, e vou plantar jardim ai.

И прежде чем она могла ответить, он закрыл дверь и ушел.

И она не смогла бы ответить, его слова были такими вызывающими. «Ты — плодородная почва, и хочу посадить в тебе сад». Такое поэты говорят своим возлюбленным, или мужья женам, и «ты» было нежным, а не презрительным.

— Как он смеет, — прошептала она, касаясь щеки, которую он погладил. — Он еще более жесток, чем я могла представить. Епископ Перегрино был прав. Он опасен, этот безбожник, этот антихрист, он нагло входит в такие места в моем сердце, которые я берегла, как святыни, куда не пускала никого. Как он смеет, жаль, что я не умерла до его приезда.