Игра на двоих (СИ)

— А что я мог сказать? — невесело усмехается напарник. — Если дело выгорит, ответственными за нарушение правил быть не только менторам. В первую очередь Сноу отправит на костер Распорядителя и его приспешников — тех, кто ослушался его приказа и проявил инициативу.

— И ты готов подставить под удар того же Крейна?

Хеймитч резко останавливается. Я иду сзади и, не рассчитав скорости, врезаюсь в него. Мужчина оборачивается, шипя, словно разбуженная кобра:

— Скажи еще, что тебе его было бы жаль! Уже забыла, как он запер тебя, истекающую кровью, на Арене?

— Я ничего не забыла, — мой голос спокоен, но внутри при мысли о событиях прошлого года разгорается пламя ярости. — Но вряд ли он действовал по своей инициативе.

— Уверена?

— Ох, Хейм, я уже ни в чем не могу быть уверена! — огрызаюсь, устав от преследующего меня ощущения, будто я не до конца понимаю, что происходит вокруг.

Что он собирается делать дальше? Что, если он и правда готов поднять восстание?

— Ну, а ты? Уверен, что знаешь, во что ввязываешься? — ядовито интересуюсь я.

Ментор оборачивается и прожигает меня взглядом. Я делаю шаг назад, но он хватает меня за запястье и тащит за собой. Мы долго идем по узком извилистому коридору. Я плохо помню дорогу, ведущую к лифту, но что-то мне подсказывает, что Хеймитч еще на первом повороте перестал следовать правильному пути. Пространство сужается, а расстояние между висящими на стенах лампами растет. Очень скоро свет сменяется мраком. Я крепче сжимаю ладонь напарника и тут же слышу знакомый лающий смешок.

Мы поворачиваем направо и, сделав еще пару шагов, упираемся в глухую стену. Тьма сгущается: я не вижу ничего, кроме черного цвета. Хеймитч поворачивается и встает передо мной, загнав меня в самый угол. Чувствую сзади каменный холод стены, а впереди — тепло его тела. Он подходит ближе, опирается руками о бетонную кладку и, нависнув надо мной, тихо говорит:

— Единственное что я знаю, детка, — то, ради чего я все это делаю.

— Скажи мне, что оно того стоит, — шепчу я в ответ, обняв мужчину за шею и притянув к себе.

— О да, волчонок, — я слышу в его голосе улыбку. — Она стоит любой жертвы.

Я знаю, о ком он говорит. Когда-то Хеймитч поклялся пролить реки крови и затопить ими мир — и все ради меня, если потребуется. Похоже, пришло время вспомнить старые клятвы. Помучив меня еще минуту, сомнения уступают место желанию. Желанию чего-то большего. Потянуть носом воздух и вместо привычной свежести почуять тяжелый, приторный запах крови. Сжать в одной руке прохладную сталь клинка, а другой держать за горло бьющуюся в агонии жертву. Сжимать, сжимать, сжимать пальцы до тех пор, пока не услышишь хруст костей и предсмертные хрипы. Прижаться всем телом к стоящему рядом мужчине — сильнее, еще сильнее, стать с ним единым целым, чтобы не было понятно, где он и где я. Позволить ему делать все, что он захочет. Самой делать только то, что хочется.

Нечем дышать: воздух вокруг нас наполнен не живительным кислородом, но пряным запахом смертельно-опасных грехов, пороков, желаний, соблазнов. Кружится голова, в груди разливается тепло, а сердце гулко бьется где-то внизу живота. Хеймитч близко. Я не вижу его, но знаю, что он смотрит мне в глаза. Слегка наклоняется влево, я повторяю его движение, но вправо. Наши губы почти соприкасаются — едва, легко, невинно. И вдруг все меняется. Чувствую привкус крови. Жестоко. Страстно. Горько-сладко.

Его рука на моем животе, под тонкой майкой. Цепкие пальцы гладят и царапают одновременно. Он целует меня в шею, от чего по спине пробегает волна жара. Я обвиваю его ногу своей, прижавшись к нему бедром и чувствую рваный, прерывистый, но стремительный стук его сердца где-то внизу, там же, куда сбежало и мое. Обнимаю за узкую талию. Я ощущаю опору под ногами, только когда он держит меня.

— Я не могу остановиться, — шепчет Хеймитч, очерчивая губами линию выреза майки.

— И не надо, — провожу ладонью по его груди, сминая мягкую ткань рубашки. Внутри, под ней, чувствуется огонь и плавящиеся в нем железные мускулы.

Пальцы скользят вниз и вниз и задерживаются на пряжке ремня на джинсах.

В этот самый момент вокруг, во внешнем мире, может происходить что угодно. Родители Руты горько плачут над телом дочери. Эффи кокетничает со спонсорами. Стрела Диадемы пролетает в миллиметре от спасающейся бегством Китнисс. В Одиннадцатом назревает бунт. Разъяренный Президент придумывает наказание для всех замешанных в этой истории. Что угодно. Но мне это вдруг стало безразлично. Какой-то час назад я искренне жалела Руту и переживала за судьбу Китнисс и Пита. Но сейчас — поверите? — мне все равно. Кто-то скажет: это неправильно. Кто-то скажет: это нельзя. Вот только я не слышу.