Игра на двоих (СИ)

Среди вещей, которые я захватила с собой, уезжая из столицы, был мой старый дневник. Это может показаться странным, но я решила спрятать его в доме Китнисс. Если что-то снова пойдёт не так, не хочется, чтобы тетрадь попала в чужие руки, ведь её истончившиеся и пожелтевшие от старости листы бережно хранят всю нашу с ментором историю. Моё последнее письмо Хеймитчу датируется днём, когда мы хоронили Койн: для меня это — точка отсчета нового времени. Нашего времени. Когда-то сам ментор принёс мне этот блокнот, сказав: «Он поможет тебе, когда ты захочешь рассказать обо всем, что произошло, но не сможешь найти в себе сил говорить.» Так вот я больше не хочу молчать.

Мы с Хеймитчем так и не поженились. На наших безымянных пальцах нет обручальных колец, и на стене в спальне, в рамочке под стеклом, висит не свидетельство о браке, а портрет, что когда-то нарисовал для нас Пит. Но после всего, что мы пережили — вдвоем, рука об руку, — размашистая подпись в документе и поджаренный в печи и разломленный на две половинки хлебец уже не имеют никакого значения. Главное, что мы просто живы. Главное, что мы просто вместе.

«Ты вообще любила меня когда-нибудь?!»

Конечно, случались и трудности. С той нашей размолвки в Тринадцатом прошли годы, но еще долгое время я мысленно повторяла вопрос, который мне задал Хеймитч. Знаю, он сделал это от отчаяния, не думая, и все же… Сомнения, сомнения. Каждый раз, когда я смотрела на ментора или ловила на себе взгляд его темно-серых глаз, в голове молнией проносился тот злосчастный вопрос, а букв в ответе, что так и просился на язык, отчего-то было на одну больше, чем нужно.

Война закончилась. Арены разрушены, мемориалы возведены, Голодных Игр больше не существует. Тучи разошлись, обнажив мирное голубое небо, о котором мы так мечтали. Я дома, в безопасности, и моей жизни больше ничего не угрожает. Я не буду голодать и при всяком удобном случае сбегать в лес на охоту, рискуя получить двадцать ударов плетью и пулю в лоб. Не буду умирать от банальной простуды, не имея возможности купить лекарства. Не буду просыпаться по ночам с криком «меня выбрали!». И так далее, до бесконечности. Чем больше было этих «не буду», тем яснее я понимала, что не нуждаюсь в защите, а значит, и в Хеймитче.

В такие минуты, окончательно запутавшись в настоящем, я мысленно возвращалась в прошлое и пыталась начать с самого начала. А началась эта история совсем не с ментора: за ним стоял кое-кто еще. Я вспоминала своего отца. Я не только любила этого человека, но и восхищалась им. Он был моим героем, моим божеством, моей неприступной крепостью, где я могла укрыться от любого ненастья и любой беды. Маленькая девочка свято верила, что сильный и бесстрашный папа может все. Что он — ее защита, ее надежда, ее спасение.

Родители до последнего скрывали от меня правду о том, что представляет собой мир, в котором мы живем. Я узнала о Голодных Играх намного позже, чем мои сверстники, но узнав, повзрослела гораздо раньше, чем они, буквально в одночасье. Мне было одиннадцать; до первой Жатвы оставалось два года. В тот ясный летний день я взглянула на своего отца другими глазами и от восхищения не осталось и следа. Он казался мне чужим: глубокая морщина меж бровей, седина в волосах, безвольно висящие руки, сгорбленные плечи. Папа был отнюдь не стар, но я считала его таким же слабым и немощным, как дедушка, ведь он был бессилен перед жестоким миром и не мог защитить меня от его нападок. Никогда и ни в ком я не разочаровывалась так сильно и незаслуженно.

На следующее утро я сбежала в лес, прогуляв школу, и долго сидела на склоне, с которого открывался прекрасный вид на Дистрикт-12. Вернее, он был бы прекрасным, если бы не Двенадцатый. Но на тот момент меня мало волновала красота пейзажа: я пыталась проглотить обиду и решить, что делать дальше. А когда решила, выкопала зарытый неподалеку самодельный лук со стрелами и впервые отправилась на охоту одна. С тех пор отцу больше не было места рядом со мной: я училась сама заботиться о себе и своих таких же беззащитных родных. Вместе с тем, понимая, что мне никогда не стать достаточно сильной для этого мира, я пообещала себе, что найду того, кто сможет меня защитить.

Со временем обида прошла, оставив огромную незаживающую рану в сердце, которая иногда напоминала о себе тупой ноющей болью. Раньше я всегда встречала отца с работы, крепко обнимая и целуя в щеку. Теперь все, чего он удостаивался, — это протянутая ладонь и краткое, слабое, равнодушное, механическое рукопожатие. Я так и не простила его. Может, поэтому и не нашла в себе сил сказать «я тебя люблю» во время нашей последней встречи в доме мэра.