Игра на двоих (СИ)

В отличие от Джоанны, я не играла роль слабой и беспомощной девочки, а была ею. Но об этом, конечно, никто не должен был знать, даже я сама. Повзрослевшая, но все такая же наивная Генриетта убедила себя, что ей никто не нужен, что она выживет в одиночку, без чьей-либо помощи. Но подсознательно продолжала искать нового защитника, новую крепость, новую силу. И нашла ее в Хеймитче. Всегда думала, что мной, как и другими подростками, движут лишь чувства, но забыла, что я — не другие. Та Генриетта была слишком юной и не понимала — или не хотела понимать? — что ее движущей силой всегда был разум. Вот причина, по которой я предпочла ментора привычному одиночеству. Вот причина, что держала меня рядом с ним все это время.

Но это время прошло, когда закончилась война. Жизнь в мире, которым мы когда-то грезили, стала для нас очередным испытанием на прочность. Объективных причин быть вместе больше не было, и нам следовало понять, есть ли субъективные, и научиться жить по новым правилам, по правилам мира, в котором нет войны. Первое время это было ничуть не менее трудно, чем пережить Голодные Игры, не потеряв при этом рассудок.

В дни, когда сомнения опутывали меня липкой паутиной и становилось совсем тяжело, я уходила из дома с рассветом и возвращалась только к вечеру. Бездумно бродила по улицам Дистрикта, следя, как он постепенно возрождается, словно феникс из пепла. Навещала своих родителей, Китнисс, семью Гейла, недавно вернувшегося из Капитолия после курса лечения Пита. Гуляла по лесу в сопровождении старого друга, с гордостью наблюдая за подросшим волчонком и вспоминая нашу встречу. Зверь сам нашел дорогу домой из Тринадцатого и долгие месяцы терпеливо ждал меня на опушке леса, возле могил отца и матери. Мы сидели на склоне, тесно прижавшись друг к другу, и думали каждый о своем. Я пыталась разобраться в себе и принять хоть какое-то решение, не желая снова причинять ментору боль, но все было тщетно. Я не могла остаться: чья-то невидимая рука толкала меня в спину. Я не могла уйти: какая-то неведомая сила каждый раз возвращала меня обратно. Сердце то уходило в ноги, то гулко билось где-то в горле, то стучало в груди так сильно, словно желало вырваться из тела и обрести свободу.

Даже когда я покидала Хеймитча на целый день, он делал вид, что ничего особенного не происходит: не навязывал свое внимание, предлагая составить компанию, не старался найти и вернуть домой. Обычно я была благодарна ему за проявленную тактичность. Однако порой, когда по вечерам воздух становился особенно холодным, ловила себя на мысли, что мне чего-то не хватает. Я была не в силах понять чего именно — самого ментора или тепла его тела. Мне хотелось, чтобы он пришел, накинул на мои озябшие плечи теплое пальто, сел рядом и разорвал паутину уверенным и категоричным «ты меня любишь».

Так продолжалось несколько месяцев. Однажды вечером я вернулась домой после охоты и неожиданно застала Хеймитча на кухне. Вопреки моим опасениям, ментор не пил — он готовил ужин. Мужчина обернулся, наши взгляды пересеклись. Тонкие губы растянулись в моей любимой насмешливой полуулыбке.

— Прости, что так поздно. Я была…

— …в лесу, на опушке. А еще у родителей, на кладбище и в Дистрикте. Я все знаю, Эрика. Тебе не нужно извиняться.

— Знаешь? Откуда?

Ментор тяжело вздохнул.

— Ты вечно забываешь, что я в два раза старше. Мне тоже было двадцать два. Говорят, молодость — самое лучшее время в жизни. Ложь. Наглая и беззастенчивая. Это время бесконечных метаний, страданий, терзаний и мучений. Ты то ли бежишь куда-то, то ли убегаешь от чего-то. И еще постоянно боишься. Остановиться на месте, оглянуться по сторонам, принять неверное решение, сделать ошибку. Это нормально.

— Что, если однажды я уйду и не вернусь? Ты ведь не можешь знать, чем закончатся мои метания. И еще ты обещал не отпускать меня…

— А я и не отпускал тебя, детка. Я просто учусь жить не страхом, но надеждой.

Сердце пропустило удар, другой, третий, а затем вдруг вернулось на место и забилось как раньше, спокойно и уверенно. В тот вечер я поняла две важные вещи. Первая — раны, что нанес нам Капитолий, начали затягиваться. И вторая — когда у тебя нет рациональных причин, чтобы остаться с человеком, но есть иррациональная, чтобы не уходить, — это называется любовью.

Родительский дом опустел. Больше у меня нет никого, кроме Хеймитча. Мои родные прожили долгую, пусть и непростую, жизнь. К концу их память слишком ослабела, и они уже не понимали, почему и за что я прошу прощения. Я все еще чувствую себя виноватой перед своей семьей, и уже никогда не избавлюсь от этого чувства.