Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса

Это — осуществлённая мечта Жака-меланхолика, и это — один из важнейших ключей к другой, ещё более грандиозной его Игре, к постижению Тайны Уильяма Потрясающего Копьём. Возможно, именно это и имел в виду Джон Донн, когда назвал «Кориэтовы Нелепости» — книгу, к появлению которой он тоже основательно приложил руку, — Сивиллиной.

Интерлюдия Фрагменты из книги «Кориэтовы нелепости»

Некоторые панегирические вступительные материалы, «превозносящие» необыкновенного пешехода и писателя[139]

ХАРАКТЕРИСТИКА

знаменитого ОДКОМБИАНСКОГО или, скорее, ВЕЗДЕСУЩЕГО Путешественника Томаса Кориэта[140], Джентльмена, Автора этих Пятимесячных НЕЛЕПОСТЕЙ. Написана щедрым другом[141], посчитавшим, что теперь необходимо дать вам возможность понять Творца так же хорошо, как и сам его Труд

Он представляет из себя Особое Устройство[142], целиком состоящее из крайностей: Голова, Пальцы Рук и Пальцы Ног. Места, которых касались Пальцы его неутомимых Ног, тут же описывают Пальцы его Рук под диктовку его великолепной Головы. Он направился в Венецию 14 мая 1608 года и собственной персоной вернулся домой 3 октября того же года, пробыв в отсутствии около пяти месяцев. Его шаги были вдвое длиннее против обычных; благодаря такому преимуществу он оказался в состоянии посетить многочисленные города и деревни, ярмарки и рынки, во всех этих местах приветствуемый людьми как желанный Спектакль, особенно же в этой Ниневии — городе Норич[143]. И теперь он сделался еще лучшей Марионеткой[144], заимев Объяснителя в лице этой Книги, хотя она обрисовывает состояние его кошелька лучше, чем его самого. Зато мы, его обожатели, безжалостно загрузили печатный станок своими восхвалениями, и под этот ветер он распустил все свои паруса, благо исписанной бумаги, которая на них пошла, он наплодил предостаточно. Он замыслил печататься, ещё когда служил в собственной одежде и за свой счёт Забавой Двора, где он не замедлил обзавестись знакомствами, начиная от самих хозяев Палатина и до плебеев; некоторые одкомбианцы даже опасались, что такая популярность может повредить ему. Но он легко избегает суетных соблазнов; когда его собираются поднять на более высокое место, он уклоняется от этого, дабы не произошло помехи для его будущих путешествий, к которым он неизлечимо привержен. При одном только слове «путешествие» он готов превратиться хоть во вьючную лошадь или в запряжённого в телегу быка, и любой возчик может увести его из компании людей, не бывавших в чужих странах, ибо он является непревзойдённым образчиком истинного путешественника. Прибывшая голландская почта возбуждает его; простая надпись на письме, что оно доставлено из Цюриха, заставляет его вскочить, и он начинает крутиться волчком, если письмо из Базеля или Гейдельберга. А увидя слова «Франкфурт» или «Венеция» хотя бы только на обложке книги, он может разорвать на себе камзол, выворачивает локти и заполняет комнату своим бормотанием. Он помешан на всём греческом не менее, чем на веселье, и предпочитает торговаться при покупке яиц, пудингов, имбирных пряников[145], а также при починке своих рваных башмаков на аттическом диалекте; совесть не позволяет ему говорить на другом языке, даже когда он в одиночестве сидит возле таганка, присматривая за доверенным его попечению варевом. Хотя он великий деятель, но приходит в храм Св. Павла, чтобы потолковать с греком, который попрошайничает там на паперти, — настолько он скромен. В глубине души он печалится, что не родился в той стране, чтобы иметь возможность делать то же самое[146]. Вы можете уловить эту его греческую жилку во всех его писаниях; другая же его склонность или, вернее, его конёк — это латынь.