Игра по-крупному

Не за этим ли мы берем в руки перо или стучим на купленной в комиссионке машинке? Наверное, и за этим тоже. Но не только за этим. Если честно -- не знаю!.. Так я и ответил на вопрос анкеты -- "Почему вы пишите?", которую мне всучил бойкого комсомольского вида паренек на конференции молодых литераторов, куда я -- в то время уже тридцатипятилетний -- случайно попал. Действительно, не знаю...

Я намеревался уложиться с рассылкой книг в день, но едва уложился в три. Никогда бы не подумал, что составить дарственную надпись на книге -- столь хлопотное дело.

С друзьями и знакомыми по долитературному прошлому особых проблем не возникало: "Дорогому Сереге в память о совместно выпитых в эпоху застоя декалитрах!" Или -- "Гришке, пропащей душе, с уведомлением о своем здравии и напоминанием пригласить на свадьбу!"

Куда сложнее оказалось надписывать книги друзьям-литераторам и писателям. Тут приходилось быть дипломатом. Я изобретал надпись на черновике, зачитывал ее жене и, отредактировав, переносил на титульный лист книги. Отдельные надписи жена браковала: "Нескромно", "Слишком льстиво", "Зачем это "хорошему и честному писателю"? Он может обидеться на "хорошего". Напиши просто: честному и любимому".

-- Но он не есть мой любимый. Он мне нравится, но не настолько, чтобы быть любимым. Он мне не близок...

-- Тогда не знаю...

Двум блестящим прозаикам, которых действительно любил и которых почитал за ближних учителей -- у одного я безуспешно пытался перенять легкость летящей ироничной фразы, а у второго -- тонкий лиризм, присущий, кстати, и первому, -- этим замечательным людям (один возился с моими рукописями, ни разу не назвав меня на "ты", хотя разница у нас была всего в восемь лет, а другой дважды материл меня в непринужденной домашней обстановке и трижды -- по телефону, но материл красиво и безобидно), -- этим уважаемым мною мастерам, книги которых вызывали во мне хорошую зависть и жгучее желание писать лучше, я, -- переволновавшись, что ли? -- сотворил такие выспренные надписи на своих книгах, что до сих пор неловко.

Послал книги и родственникам, уточнив по телефону их адреса; стопка книг вышла тощая, и почте было не много работы -- в черте города только.

Вспомнил мать с отцом -- порадовались бы? удивились?.. Наверное. Когда они уходили, мое будущее едва ли могло представляться им в таком свете. Едва ли...

Полистал записную книжку, вспоминая друзей, чьи фамилии обведены черной рамкой. Куда вам пошлешь, ребята... Но помню, всех помню... И, Бог даст, -- напишу, пока я здесь.

А теперь за работу. Уже глухо шумит включенная машинка "Ивица" -- подарок самому себе с гонорара, кухня пуста, стынет в кружке вишневого цвета чай, и рука сама тянется к сигарете.

Как вы находите моего Игоря Фирсова, читатель? Боюсь, он кажется вам чересчур идеализированным. Я не ошибся?.. Уж слишком он у меня положительный. Да, я это чувствую. Но что сделаешь, если мое дружеское отношение к герою мешает мне видеть его иным? Да, возможно, чуть приукрашиваю, возможно, что-то опускаю, о чем-то забываю, но разве не приходилось вам, рассказывая о своем добром друге, поступать подобным образом, причем бессознательно? Я его таким вижу, и простите мне, читатель, мой субъективизм. Можно было бы найти пяток неблаговидных поступков, за которые Игорю и по сей день стыдно, и для равновесия дурного и хорошего, которое так любили соблюдать классики, раскатать их по страницам повествования. Но стоит ли?.. Мое отношение к нему все равно не переменится. Простите мне, читатель, мой субъективизм. Простите...

Ау, Фирсов! Где ты там, бродяга, со своей рассадой? Не сорвал ли еще стоп-кран в электричке, как тог... Ну ладно. Живой? Не заехал к гостеприимным эскимосам и ненцам? Молодец... Вылезай.

14.

После вторых майских праздников дела пошли как нельзя лучше.

Дни стояли солнечные, веселые, на газонах зазеленела трава, и рассаду не брали -- хватали. Фирсов возвращался с рынка, где все находили, что без бороды он выглядит симпатичней ("Ну и правильно, что сбрил, -- похвалила Анна Ивановна, -- а то как грузин какой-нибудь был"), и гордо сдавал Насте выручку: восемьдесят, сто, сто двадцать, сто пятьдесят...

Настя с осторожной улыбкой пересчитывала деньги, складывала их в стеклянную банку из-под бразильского кофе и сдувала со стола оставшуюся земляную пыль. "Ну ты даешь!.."