Игра в бисер

– Да брось ты этого святошу! Пусть себе в келье сидит! Такие, что только сидят и слушают и вздыхают, да ещё баб боятся, – такие ничего не умеют и ничего не знают. Ты вот лучше меня послушай, я тебя научу, к кому пойти. Правда, далековато отсюда будет, за Ашкелоном, зато уж всем отшельникам отшельник, лучший, можно сказать, исповедник, какие есть на свете. Дионом его зовут, Дионом Пугилем, а это значит – кулачный боец, потому что он со всеми чертями дерётся. Вот придёт к нему кто-нибудь, скажет свою исповедь, поведает обо всём, что натворил, – Пугиль этот не станет вздыхать да охать, и не молчит, а так набросится на тебя, такую задаст тебе трёпку, что своих не узнаешь. Одного, говорят, даже избил, а других заставил всю ночь на коленях выстаивать, на камнях-то! Да сверх того ещё сорок грошей велит бедным раздать. Вот это исповедник, скажу я тебе, диву дашься! Стоит ему посмотреть на тебя – сразу оторопь берет, насквозь тебя видит. Нет, этот не будет вздыхать, этот всё может. И если ты сон потерял или снится тебе всякая чертовщина, видения тебе являются – Пугиль как рукой снимет! И говорю я тебе это не потому, что так старые бабы болтают, а потому, что сам у него был. Да, сам, хоть и не велика птица, а когда-то и я ходил к Диону – к ратоборцу, к человеку божию. Пошёл я к нему в сокрушении, совесть вся изгажена, а ушёл – чистый и светлый, как утренняя звезда; и всё это верно, как верно, что меня зовут Давидом. Запомни, значит: Дион зовут его, Дион Пугиль. Вот к нему и ступай, и как можно скорей; такого, как он, ты ещё никогда не видывал. Игемоны, старейшины, епископы и те к нему за советом ходят.

– Буду в тех местах, может, и заверну. Но раз уж я здесь и тут поблизости где-то находится этот Фамулус, о котором я слышал много хорошего…

– Хорошего, говоришь? На что он тебе сдался, этот Фамулус?

– Понравилось мне, что он не ругает, не кидается на тебя, словно зверь лютый, – вот и всё. Я ведь не центурион какой-нибудь и не епископ, я человек маленький, скорей даже робкий, смолы там и серы всякой я много не вынесу; мне куда приятней, чтобы со мной ласково обходились, такой уж я родился.

– Ишь чего захотел! Ласково чтобы с ним обходились! Вот если после исповеди, когда ты освободился от грехов, кару, какую положено, принял, очистился, стало быть, – это я ещё понимаю, чтоб тогда с тобой ласково обошлись, но не тогда же, когда ты только что предстал перед духовником и судьёй своим, а сам весь загажен и воняешь, что твой шакал.

– Ладно уж. Чего ты шумишь, люди вон спать хотят. – Произнёсший эти слова неожиданно захихикал. – А мне про него и смешное рассказывали.

– Это про кого же?

– Да про него, про отшельника Иосифа. Так вот, привычка у него такая есть: как только расскажут ему всё про себя и исповедуются, он, значит, того на прощанье благословит и поцелует в щёку или в лоб.

– Неужели? Ишь чего придумал!

– А потом он, значит, женщин очень боится. А к нему однажды возьми да явись блудница, переодетая во всё мужское, а он ничего не приметил, выслушал всю её брехню, всё, что она наврала, а когда она кончила свою исповедь, он поклонился ей в пояс, а потом дал ей лобызание.

Старший громко расхохотался, но спутник его сразу зашикал, и Иосиф ничего более не услышал, кроме этого подавляемого смеха.

Он взглянул на небо. Над кронами пальм висел резко очерченный серп месяца. Иосиф содрогнулся от ночного холода. В вечерней беседе погонщиков верблюдов словно в кривом зеркале и всё же весьма поучительно явилось ему его собственное отражение и отражение той роли, которой он уже успел изменить. Итак, какая-то блудница посмеялась над ним. Что ж, это, конечно, не самое страшное, хотя и неприятно.

Долго ещё Иосиф думал над разговором двух погонщиков. Наконец перед самой зарёй ему удалось уснуть, но только потому, что размышления его оказались не напрасными, они привели к определённому результату, решению, и с этим новым решением в душе он крепко заснул и проспал до самого рассвета.

А решение его было как раз таким, какое младший погонщик не мог бы уразуметь и постигнуть. Решение его состояло в том, чтобы последовать совету старшего проводника и посетить Диона, по прозванию Пугиль, о котором он давно уже знал и которому сегодня при нём пропели такую убедительную хвалу. Этот прославленный исповедник, пастырь и наставник, уж наверное, найдёт для него должный совет, должную кару, верный суть. Ему-то хотел Иосиф вверить себя как наместнику бога, чтобы покорно исполнить всё, что тот ему прикажет.

Рано утром, когда оба погонщика верблюдов ещё спали, он отправился к путь и в этот же день в усердном своём странствии достиг тех мест, где, как он знал, жили святые отцы и откуда он надеялся попасть на большую дорогу, ведущую в Ашкелон.