Игра в ящик

Японскую зацепку Катц разгадал немедленно, не дал себя поймать, когда Махатма, тогда еще практически Панчеха, сугубый теоретик, не спятивший совсем и окончательно на почве раннего артрита и позднего тромбофлебита, как-то в холле неожиданно завел опасную сближением беседу о корнях солнца. Уже тогда, почти два года тому назад, беду предчувствуя надпозвоночной нежной шерсткой в любом дуновении с востока, Борис просто не стал вникать, только такую трудную и непривычную фамилию запомнил, по аналогии, как пару новых значков кандзи. Пан и Чеха.

Но вот когда в начале этой зимы уже готовый, агрессивный вирусоноситель Пана Сеха спросил, и снова на ходу, на лестнице, как бы нечаянно, не может ли Борис ему достать в патентной, до слез знакомой и родной Б. Катцу библиотеке, ВНПБ, копию давно забытого авторского свидетельства, ничего не екнуло, не оборвалось в душе несчастного.

– У них страничка десять копеек, – сказал Борис по-деловому и тут же получил увядший листик казначейского билета. А через полчаса еще и записульку с номерочком.

И с этого момента Боря Катц, очистку не приемлевший, а сотрясения капилляров и сосудов покрупнее попросту мучительно боявшийся, стал самым дорогим, желанным гостем в безумном клистирном централе за стеной.

– Борис! Минутка есть? Зайдешь?

В спартанской обстановке соседской кельи физическим, осязаемым и обоняемым воплощением и в мыслях запрещенного Борисом drang nach Osten, апофеозом всей враждебной водно-моторной деятельности Махатмы рос прибор АИ-1. На стапелях, в железной раме, под угольной, газетной пылью мутного портрета своего изобретателя, академика с таперской бабочкой-кокеткой на белой шее и строгой, как у космонавта, Звездой Героя на черном грифельном борту пиджака, воздвигался гидроаэроионизатор. Вечный двигатель здоровья, философский камень с электроприводом, устройство и принцип действия которого раскрыла, высветлила Махатме окончательно и полностью пара бумажек, доставленных собственноручно Б. А. Катцем из дома на Бережковской набережной, а. с. 115834.

– Борис, ты не поверишь, – шипел, шуршал весь шелушащийся от чистоты и праведности А. Панчеха и тыкал длинной отверткой пальца то в портрет бритого по всей окружности кумира, то в трубками топорщившийся агрегат на раме. – Все гениальное просто. Очень просто. Это точило и больше ничего, обыкновенное точило, только вместо абразивного круга диск-распылитель. Центробежная сила, механическое измельчение воды, производит гидроионы в объеме, пропорциональном квадрату угловой скорости... Это я сам подсчитал, – скромно добавлял Махатма. – Элементарное точило, поставленное на попа. А остальное физика, ты понимаешь?

Ну как не понять? Боря Катц, не славившися сообразительностью, ловивший на лету лишь птичий помет да глупые смешки вдруг поскользнувшись, в данном конкретном случае, в вопросе, касавшемся буквально жизни и смерти, суть ухватил на раз, просек, можно сказать, в первый же день, в момент его же собственной неосмотрительностью инициированной закладки чудодейственного точила с квадратом скорости в функционале.

Все! Рано или поздно к сонму всех ненавистных звуков, сочившихся, струившихся и падавших из-за двух общих стен, просившихся к Борису в уютный, тихий уголок, скоро добавится еще один, свистящий, ноющий, зубной, а вместе с ним, возможно, и невидимое, неосязаемое, но всепроникающее излучение. Неукротимым ионным ветром бациллоносных блох пихающее прямо сквозь кирпич и краску непосредственно к Б. Катцу в кухню. На образцово разложенные там продукты питания и столовые приборы. В предчувствии чудовищной разум и волю пожирающей антисанитарии Катц собирался умирать. И даже примерялся, глядел с тупою неопределенностью на серенький асфальт и клумбу под своим окошком.

И так тоскливо и безнадежно Борис ее гипнотизировал, что, утомленная Бориной нерешительностью, сама мостовая в один прекрасный день взяла и прыгнула. И Боря, как-то утром явившись на работу, увидел в холле главного корпуса портрет в траурной рамке, и тут случилось не придуманное, не навеянное перетоками бесцветной жидкости за стеной, а настоящее, обыкновенное несчастье, без длинной, корабельной, так его пугавшей руки Махатмы. Борис сошел с ума. Рехнулся. Б. Катц решил, что только он один на белом свете может утешить Олечку Прохорову и таким образом стать наконец-то постоянным обитателем Миляжково, с пропиской в профессорском поселке с непрофессорским названием ВИГА.

Какая мертвая петля! Уже давно Борис потерял надежду, не видел себя рядом с Олечкой, не числил ее в списках спасителей Отечества. Эту милую особу, когда-то ему довольно странным образом благоволившую и даже порой адресовавшую приватно, лично какие-то пусть и весьма своеобразные, но в общем-то теплом, сержантской грубоватой нежностью окрашенные слова и выражения. Пусть и не общего, быть может, негармоничного ряда, спрягающиеся и склоняющиеся индивидуально, но было же, все было именно для него, а потом вдруг разом – холод общих правил.

– Добрый день.

– Здравствуйте.