Игра в ящик

Своего возвращения домой Сукин тоже не помнил. Любопытнее всего, что, быть может, все случившееся с ним в тот злополучный день шло и происходило совсем иначе на самом деле, и многое у него в памяти было потом добавлено, взято из бреда, а бредил он целую неделю, и, так как был очень слабый и нервный, доктора даже утверждали, что этой болезни Сукин не переживет. Сам же он ощущал себя летящим на саночках по двум параллельными прямым, так пугавшим его весь этот год на уроках геометрии своей недоказуемой и придуманной, как будто специально для насмешек и козней одноклассников против него, фатальной несходимостью. Одна из линий была пунктирной и метилась часами с маятником, мерное тиканье которых доходило до Сукина сквозь три стены и коридор, отделявшие детскую от гостиной, где этот массивный механизм в тяжелой раме висел на стене и шевелил стрелками. Вторая линия не прерывалась ни на мгновение и порождалась в мозгу Сукина тупым и неизбывным осознанием того, что собственно письмо, розовый отцовский конверт, он тете не отдал. В своем бреду Сукин скользил на санках по снежной колее, и страх того, что в любую секунду отец может вбежать в его комнату с розовой находкой в руках и закричать, дышал ему в спину, как февральский московский ветер. И эту безнадежность бесконечного полета в темноту оборвали только слезы, настолько неожиданные и поразительные, что Сукин очнулся. В освещенном проеме резко распахнутой двери он вдруг ясно увидел то, чего так страшился – отца, но только не с розовой, а с белой бумажкой в руках, как будто бы телеграммой, точно такой, какую прислали когда-то очень давно в санаторию на Ривьере, сообщая о смерти деда. Тень отца доходила до изголовья кровати Сукина и неизвестно отчего вся дрожала и волновалась. Казалось, что слезы бежали у Сукина старшего по щекам, словно он ворвался в дом прямо с забрызганной дождем улицы, кинулся тотчас же к больному, но, не посмев войти в его комнату, качался теперь в светлом прямоугольнике проймы и все повторял, всхлипывая и задыхаясь: «Сынок, сынок...» – отстраняя от себя, протягивая неизвестно кому белую бумажку. Смысл этого отчетливого видения остался загадкой для маленького Сукина, и лишь одно показалось ему совершенно ясным: случилось нечто такое, отчего отец совсем потерял голову и вследствие этого вбежал сюда, в комнату к больному мальчику, полный жалости к нему и любви. От этой сладкой мысли бред Сукина разом оборвался, и он провалился в теплую вату сна без цвета и запаха.

Утром он услышал в коридоре голос тети и, не испытав от этого никакого страха или волнения, понял, что выздоровел.

– Водички, – сказал Сукин громко и внятно, – водички.

Словно на магическом аттракционе французского луна-парка сейчас же после его слов дверь в комнату отворилась и, будто прозрачный легкий мотылек, впорхнула тетя в нежном музыкальном мареве летнего платья.

– Наконец-то, – ласково сказала она, склоняясь над Сукиным. – Чудной ты мальчик. Чудной и чудесный, – повторила тетя и погладила Сукина по чистой и сухой полоске детского лба.

После того как Сукин напился кислого клюквенного морса, позвали отца, который почему-то пришел весь в черном, с каким-то мятым и необычным лицом, но губы его чмокали как всегда и в конце концов разлезлись в привычной широкой улыбке, когда на его вопрос о самочувствии сын не задумываясь ответил:

– Очень хорошо.

Утром следующего дня, когда Сукин уже сам завтракал в столовой, экономка, желтолицая старуха, от которой всегда шел легкий кофейный запах, вздыхая и охая, рассказала ему, что две недели тому назад где-то в арбатских переулках его до такой степени напугала бродячая собака, что Сукин долго бежал, петляя между домов, подворотен и заборов, отчего так жарко и насквозь пропотел, что, вылетев в конце концов на продуваемый ветром с реки бульвар, мгновенно схватил на этом летнем коварном сквозняке воспаление легких.

– Наше счастье, – заключила старуха, сметая со стола крошки от кекса, – что ваша тетя в это время вывела на прогулку свою собачонку, Бима, заметила вас, бедненького, сидящего на скамеечке в жару, и отвела домой.

Экономка еще долго вздыхала, кряхтела и, казалось Сукину, что-то еще неминуемо должна была сказать, добавить, но так и не сказала, лишь погладила его по голове да двумя пальцами руки смахнула пару чистых слезинок, неожиданно вспыхнувших у осенней горбинки ее нерусского носа. Вечером того же дня отец объявил Сукину, что в конце этой недели, в субботу, его увозят для дальнейшего излечения на берег Адриатического моря.

– Загреб, через Загреб, – два раза повторил отец звучное слово, и сын потом целый вечер, словно студент перед ответственной переэкзаменовкой, не мог избавиться от всех возможных русских дериватов – выгреб, сгреб и в погреб, но так и не смог уразуметь значенья основного слова.